Ознакомительная версия.
Несмотря на то, что реакция скирских властей на неповиновение двух сотенных командиров была предсказуемой, сообщение, переданное в радионовостях через сутки, потрясло своей жестокостью. В нем с удовлетворением говорилось, что все ратники расформированного накануне состава войска сдали воинские удостоверения к установленному сроку. Исключение составил бывший командир Зеленой сотни Мартин Аризонский, который бежал в истекшие сутки из страны.
О Годаре в сообщении упомянуто не было, словно он не въезжал в страну вовсе.
Мартин в это время возился с палаткой, спиной к трещащему в траве радио. Услышав свое имя, он выбросил папиросу и ушел на несколько шагов вперед. Годар, накрыв приемник ладонью, машинально придавил его к земле: звук высох — доносилось лишь размеренное сипение. Он повернул выключатель и почувствовал себя неловко в установившейся вдруг тишине: слишком огромной и бездонной для двоих.
— Пошлите же мне хоть врага достойного! — сказал Мартин глухо, подняв лицо к солнцу.
Это прозвучало, как приговор, который Годар немедленно адресовал себе.
Обернувшись, Зеленый витязь добавил издали, однимиы губами:
— А ведь я рос у Кевина на руках.
Подойдя к Годару вплотную, он спросил — жестко, со спокойным отчаянием в голосе:
— Ну почему жизнь бъется об меня, как об стену? Не я бъюсь. не я. Уже она. Чем я ей мешаю?
Только что своим восклицанием Мартин аннулировал Годара, как друга. Теперь он вычеркивал из жизни себя. Он так и сказал:
— Может, в конце концов, взять и уступить ей дорогу?
— Ну, это ты зря, — горячо возразил Годар, — если ты и преграда, то для банальной, выродившейся части. Она и в самом деле проклятущая — эта постылая жизнь совсеми ее частями… Но ты меня не слушай.
Годар замолчал, не в силах найти нужных слов. Все, что ни говорил он за последние дни Мартину, носило нравоучительный оттенок. Зеленый витязь рос в его глазах слишком быстро. Превратившись вчера из однокашника в старшего друга, сегодня он стал учителем. Душа странника по инерции сопротивлялось авторитету. Ученик позволял себе отчитывать учителя, диктовать тому, каким ему быть, чтобы ломать и выстраивать себя по нему не так скоро и болезненно. Или еще почему-либо. Годар не успевал разобраться с происходящим, хотя ни на минуту не прерывал размышлений. Мозг его бессильно ворочал уже не мыслями — каменъями беды. Вот и сейчас сердечное слово не успело сойти на уста, сбитое очередным камнем. Тяжесть заключалась в мысли, что равнина на фоне которой стоял вопрошающий Мартин, равнина со спаянными взгоръями, где небо поднималось и ниспадало пронзительно-голубым плащом, словно покоилось на плечах невидимого витязя — тоже часть Белой собаки Мартина. И он, Годар, не имеет никакого права присутствовать здесь, платя за лицезрение такой красы одними порывами сердца — даже не словами! Прекрасное навсегда приобрело для него привкус горящих маков. И если Годар не мог ничего привнести в приоткрывавшуюся жизнь, то должен был вырвать оба глаза, чтобы прекратить утонченно потреблять ее.
Отвечая на свои мысли, он, потупившись, сказал:
— Знаешь, я постараюсь… Да, я постараюсь. Жаль, что ты не показал свою Белую собаку всю, как она есть, раньше. Знай король тебе лучше, он бы так не поступил. Если конечно, доброжелательности в Кевине больше, чем коварства.
— Я показываю, Годар, — возразил Мартин устало, — я раздаю всем фотокарточки с автографом, а мне возвращают негативы и восклицают с изумлением: «Посмотри, вот ты, оказывается, каков!».
— Ты все еще не понял меня, Мартин.
— Но ведь и тебе, Годар, попала в глаз соринка. Как и многим. В этом есть какая-то закономерность. Ты сам советовал мне ее отыскать.
— Закономерность только одна: ты — сверхчеловек и не умещаешься в поле обычного зрения.
— А может, просто глаза зашорены?
— У всех? — вырвалось у Годара. Он пожалел о сказанном, как всегда, постфактум.
Мартин, приняв неосторожное обощение, сказал упавшим голосом:
— Раньше я думал, что люди держат меня за Дон Кихота. Но в адрес Дон Кихотов не злословят, их по-своему любят.
Он отшвырнул носком сапога приемник от других вещей и заметил саркастично: — Эта штука нам больше не понадобится. Надеюсь, не достанут нас и Достоверные Источники. Как ты думаешь, нет ли осведомителей у дракона? Среди грачей, например?
Во все последующие дни они продолжали одеваться строго по форме, не забывая бриться и прикрывать полами плаща шелковые ленты, когда дорогу заволакивали клубы пыли.
Во время привалов Мартин садился, обычно, на прогалину в траве. Он стал весел и взял за привычку говорить с Годаром загадками. Облокатившись о голую землю и сбив на затылок шляпу, он поднимал к небу лицо с полуприкрытыми глазами. Искрящиеся капли, вскакивающие на лбу под напором солнечных лучей, стремительно скатывались по впавшим щекам к уголкам губ, где терялись, прерванные неровной улыбкой.
— А не заложить ли нам в степи новый город? — сказал он однажды. — Город имени Мартина Идена. Вот он — человек, хоть и живет лишь на бумаге. Вот с кем хотел бы я посидеть за шахматной доской на офицерском турнире.
— Ты наделил своего Человека с большой буквы собственным именем — ввернул уязвленный Годар. — а кто станет первым адептом новой религии — тоже ты?
Лицо Мартина застилал дым от папиросы, но Годар мог следить за натянутостью его улыбки по голосу.
— Я не одобряю беглецов. Конец Мартина Идена — конец беглеца — неторопливо продолжал Аризонский, и улыбка его показалось Годару стеклом, которое рассыпалось прямо в руках — в руках у него, у Годара. — Хотя, если учесть, что у него никого не осталось
… Из тех, за кого нужно отвечать, отдавать долг сына, брата, солдата… — Годар вновь услышал твердую, прозрачную улыбку, но теперь она пролегла в стороне от его ладоней, — если учесть его свободу, то кто ж ему запретит? В конце концов, он не ушел, пока не раздал себя сполна.
— Из чувства долга оставаться не стоит. Остался бы он из любви. — хмуро возразил Годар.
— А знаешь, почему он ушел? — вдруг спросил Мартин пылко, выдвинув лицо из-за завесы дыма — оно было в красных пятнах и глаза Мартина неулыбчиво глядели словно сквозь толщу воды.
— Ну?
— Он стал Человеком.
— Ты хочешь сказать, что конечный пункт…
— …Это, когда никто не смог стать рядом.
У Годара сжалось сердце. Он инстинктивно сделал шаг вперед и вправо, к проталине, откуда поднялся в тот же миг Мартин, шагнувший левее. Напоровшись друг на друга, они неловко рассмеялись и, отступив на полшага, смеялись дольше, чем нужно, выдавливали из себя смех, скручивали его, как бечеву. За это время Годар примерялся к незримой тропе, что пролегла за спиной Зеленого витязя до Скирских ворот и дальше. Пожалуй, и сам Господь Бог не знал ее истоков. Однако Годару подумалось, что он может вернуться к другу только оттуда. Для этого надо было немедленно покинуть Мартина — уже не в начале Зоны дракона, а в ее тоскливой середине. Конь его был способен проглотить с места в каръер любую версту. Но не было времени на отлучку… А внутреннему взору путь Мартина не давался, нельзя было пройти его умозрительно. «Ах, как я обниму его, когда вернусь!» — подумал Годар, изнывая от тоски по естественным вещам, которых лишил себя ужасным поступком. Он сделал еще одно движение вперед и вправо и вновь ненароком уперся в грудь Зеленого витязя, тоже куда-то шагнувшего. Чувство было такое словно он угодил с разбега в вынырнувшее из-за поворота озерцо и не освоился сразу с ощущениями.
Ознакомительная версия.
