Ознакомительная версия.
Наутро краковчане не узнали свой город: он сиял так, как, возможно, сияло это место в грёзах Владислава Локотка, учредившего когда-то тут столицу, — это пламенный родник Ивановой любви смыл за ночь с первопрестольного польского града пыль всех его столетий, напоив воздух той невозможной яблочной свежестью, которая не поддавалась описанию, но внятно обещала то, чего никогда ещё не было. Словно стоял на подоконнике кактус и вдруг — бац! — расцвёл. Тогда впервые фея Ван Цзыдэн ясно поняла: всё, что делал и делает её брат — это великая песня любящего, направленная прямо в уши Господина Бога, безумная для тех, кто никогда не знал любви, и страшная для тех, кто укротил свою любовь и заточил её в темницу смутных воспоминаний.
В окно било утреннее солнце.
— Тебя не огорчает эта заварушка? — спросил Иван.
— Пожалуй, можно было отвести чуть больше времени на передышки и не терзать меня хотя бы в ванной, — прыснула в ладошку Таня. — Но я не ропщу. Ты был великолепен.
— Я не о том. Тебя не пугает война?
— А что, есть другой способ усмирять бунты и созидать империи?
— Похоже, я сплю с талмудистом. — Иван потянул на себя одеяло, учиняя любовнице потешную ревизию. — Что за манера отвечать вопросом?
— Ну, хорошо. С тобой я ничего не боюсь. И ты меня ничуть не огорчаешь, потому что всё, что ты делаешь, похоже на молитву. На молитву, в которой ты ничего у Неба не просишь. Такую молитву нельзя осудить и в ней нельзя ошибиться — ведь просьбу могут перехватить по пути и дар за дорогую цену тебе преподнесёт лукавый. А какой прок бесу в твоём пламенном бескорыстии? Можно и обжечься.
— Я говорю о другой войне. Та, что идёт сейчас — это семечки. Смотри дальше, за мою победу над этим сбродом, и ты увидишь иную, Великую войну. Конца той войне мне не разглядеть и я не вижу себе союзников…
— Постой, — спохватилась Таня. — В Петербурге меня просил о встрече китайский посланник. Видимо, он посчитал, что я лучше твоих дипломатов пойму его иносказания. По причине, так сказать, породы… Он намекал, что Поднебесная готова заключить с тобою пакт. Вполне невинный, но с тайными дополнениями. Китайцев отчего-то не устраивают их нынешние границы.
Иван усмехнулся.
— Значит, они готовы поддержать меня за свой кусок пирога. Что ж, это даже забавно.
— Что именно?
— Я представил себе китайские оккупационные войска в Великой Британии. Интересно, как в Лондоне окрестят то, что в Париже образца тысяча восемьсот пятнадцатого окрестили «бистро»?
— С ними надо держать ухо востро. А переговоры доверить шельмецу, самому отъявленному прокурату — иначе их не обштопать. Кстати… — С невинным видом Таня запустила руку под подушку и, вытащив оттуда слегка помятый конверт, вручила Ивану подложное Петрушино послание. — В постели, конечно, тебе помощник не нужен, но кровать — это ещё не весь мир. Зачем бросаться толковыми и преданными людьми? Это расточительно.
Некитаев распечатал конверт только в полдень. Несомненно, письмо произвело на него впечатление: генерал заплакал — всего две слезы выкатились у него из глаз, но слёзы эти дымились.
Через полчаса в Петербург по срочной связи понеслась депеша: узника Алексеевского равелина предписывалось немедленно доставить к императору. А ещё через час, разделившись надвое, армия выступила в поход — Иван повёл войска на Варшаву, а генерал-майор Барбович, знакомый Некитаеву ещё по Табасарану и Барбарии, удостоился чести прищемить хвост остравским повстанцам. Губошлёпа Нестора, к которому испытывал недоверие даже Нострадамус, Иван отправил с Барбовичем, дав чаду под начало пехотный взвод — из тех, какие было не очень жалко.
Глава 13
Барбария
(за четыре года до Воцарения)
По всей области широко распространены волки и лисицы.
Т. В. Власова «Физическая география частей света»
— Ты глянь, какая гранёная. — Перебирая в ранце провизию, Прохор вытащил на свет прохудившийся пакет с гречкой. — Будто её не в Гомеле лущат, а в Амстердаме мастачат, навроде солитеров. — Он аккуратно развернул запасной холщовый мешочек, пересыпал в него крупу и туда же вытряс из ранца просеявшиеся остатки.
— Эту гречку, сержант, путём долгой селекции вывел грек Пифагор, сын Мнесарха, — серьёзно поведал некитаевскому денщику полковник Барбович.
— Да ну? — бесхитростно удивился штурмовик. — Это тот, у которого портки на все концы равные?
— Тот самый, — подтвердил Барбович и подмигнул Некитаеву. — Не спроста же она — гречка и к тому же, сам видишь, какая геометрическая. Трудности у него, понимаешь, с харчами были — от бобов-то он, как и от мяса, отрёкся, а рис китайцы тогда под большим секретом держали, да и макароны Пиноккио ещё не запатентовал, фуганком его дери.
— Мясо — это понятно, — рассудил Прохор, — Толстой вон тоже травоядный был. А чем ему бобы не угодили?
— Бобы, сержант, по великому уму своему Пифагор считал равными человеку — будто бы вышли они вместе с людьми из одного перегноя, с одного корня, так что и касаться их нельзя, словно человечьего мяса. Ну а тех, кто их ел, он, натурально, держал за антропофагов.
— А это что за скотина?
— Это, сержант, такое греческое отребье, что-то вроде нашей Яги. Та тоже: только Ивашку подловит — враз его на лопату и в печь. — Барбович, привалясь спиной к стволу акации, чья крона, точно волосяными колтунами, была усыпана гнёздами ткачиков, закурил папиросу. — Впрочем, по другой версии бобы ему напоминали срамные члены. Ты, сержант, такие у кого-нибудь видал?
Прохор озадаченно поскрёб затылок.
— То-то и оно. А ты, Иван? — Барбович повернулся к Некитаеву, но тот промолчал, вытирая смоченным платком загоревшую под африканским солнцем шею. — И где он только нашёл такой прибор… Но гречка удалась ему что надо — без сраму.
— Шутить изволите, ваше благородие, — осклабился сообразительный Прохор.
Позади, на севере, остался Аденский залив, солёный и ласковый, как проститутки в Джибути, прикормленные французской военно-морской базой, — сколько ни плещись, вылезать из него не хотелось, как из утробных материнских вод. Однако вылезли, обсохли и перевалили за высокий сбросовый берег с раскиданными по горам террасами, где среди прочей флоры то и дело встречалась босвелия — ладанное дерево. Где-то тут в незапамятные времена лежала страна Пунт, куда во славу фараона Сахура сорок пять веков назад посылались суда за драгоценной древесиной, электрумом, миррой и ладаном. Барбария не изменила своей древней славе — шестьдесят процентов мирового производства благовонных смол, по-прежнему оставались за ней.
Ознакомительная версия.
