Через полчаса «Де-Дион» встал у особняка на Миллионной.
— Где Керенский? — Рождественский вихрем ворвался в просторный холл. — У меня срочное дело к министру!
— Они в гостиной-с, — промямлил растерявшийся лакей, поднимая глаза к потолку.
Рождественский бросился к лестнице.
— Постойте! — уже на втором этаже нагнал его лакей. — Вам нельзя туда! Совещание-с! Здесь великий князь! — благоговейным шепотом добавил слуга. — Михаил Александрович!
Рождественский застыл у входа в гостиную. Сквозь неплотно прикрытую дверь доносился голос Керенского.
— Ваше высочество, — жарко говорил он, — мои убеждения — республиканские. Но сейчас разрешите вам сказать как русский — русскому. — Александр Федорович сделал эффектную паузу. — Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв престол, вы не спасете Россию. Наоборот! Перед лицом внешнего врага начнется гражданская внутренняя война, — баритон Керенского заливал гостиную до краев. — Умоляю вас во имя России принести эту жертву! С другой стороны, я не вправе скрыть, каким опасностям подвергнетесь вы, приняв престол, — снизил тон Александр Федорович. В голосе мелькнули зловещие нотки. — Во всяком случае, я не ручаюсь за жизнь вашего высочества.
Рождественский отмахнулся от протестующего лакея и приник к узкой щели. В растерянном мужчине трудно было узнать младшего брата императора. Михаил Александрович провел дрожащей рукой по лысеющей голове. Пальцы великого князя оттопырили ворот, будто ему стало трудно дышать.
— Мне нужно подумать, господа, — неровно дернулась щеточка усов. — Михаил Владимирович, — обратился Романов к Родзянко, — пройдемте в соседнюю комнату.
Председатель Временного комитета Государственной думы подскочил с кресла и, грузно переваливаясь с ноги на ногу, ушел вслед за великим князем.
В гостиной повисло напряженное молчание.
— Александр Федорович! — нарушил его Рождественский, заглянув внутрь.
Невзирая на удивленные взгляды членов Временного правительства, Керенский пружинистым шагом выскочил в коридор. Лицо Александра Федоровича поминутно морщилось от накатывающей волнами боли, но Керенский был радостен и бодр. Казалось, выключи свет, и будет заметно, как по его коже пробегают электрические разряды.
— Вы подоспели очень кстати, Сергей Петрович! — подал для рукопожатия левую руку Керенский. Глаза светились разноцветным сиянием. — Стали свидетелем знакового для России события — заката монархии!
— Государь отрекся? — выдохнул Рождественский. Мысли об этом посещали бывшего подполковника, но столкновение с реальностью потрясло до глубины души.
— Точно так! И этот не устоит, — уверенно произнес Керенский. — Да черт с ними, в газетах почитаете, — махнул он рукой. — Скажите лучше, что там в Царском?
Рождественский показал Александру Федоровичу офицерский планшет с нарисованной схемой:
— Васильев все верно изложил. — Палец Рождественского ткнул в западную окраину Александровского парка. — Сруб здесь, вроде как церковь недостроенная. Внутри часовня. — Сергей Петрович победно улыбнулся. — Там он.
— Есть чем записать? — вскинулся Керенский.
Рождественский выудил из планшета блокнот и карандаш и протянул Александру Федоровичу. Тот бросился к подоконнику и склонился над бумагой.
— Так, — бормотал Керенский, покрывая листок колкими грифельными строчками. — Расследование по делу об убийстве Распутина прекратить. Во избежание возможного осквернения, — подмигнул он зеленым глазом Рождественскому, — приказываю перезахоронить Григория Распутина-Новых, не предавая места огласке. Подателю сего оказывать всяческое содействие. Что еще? — задумался Александр Федорович.
Рождественский пожал плечами.
— Сергей Петрович! — заглянул ему в глаза Керенский. Рождественский еще раз невольно поразился перемене — радужки Александра Федоровича вновь сделались карими. — Организуйте все в лучшем виде. Людей и транспорт возьмете в Петросовете. К гробу никого не подпускайте и доставьте в город. Я хочу лично его вскрыть.
— Как скажете, Александр Федорович, — послушно ответил Рождественский. В глубине души он был даже рад. К покойникам он всегда относился с должным пиететом. Добавлять к и без того увеличившемуся за последнее время списку грехов еще и это святотатство отчаянно не хотелось.
В гостиной поднялся взбудораженный шепот. Керенский глянул через плечо и наспех дописал:
— Министр юстиции Временного правительства, товарищ председателя Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, — Александр Федорович поставил подпись.
— Господа, — донесся из гостиной смятенный голос великого князя. — Я окончательно решился. В этих условиях я не могу принять престола.
Керенский посмотрел на листок и лукаво улыбнулся:
— А вам не кажется, Сергей Петрович, что моя роспись напоминает монарший вензель? — проговорил он, возвращая блокнот Рождественскому. — Александр Четвертый?
Бывший подполковник глянул на бумагу и хотел было ответить, что сходство, определенно, имеется. Но Керенский уже не слушал.
— Вы совершаете благородный и поистине патриотический поступок, Михаил Александрович! — влетел он в комнату. — Обязуюсь довести это до всеобщего сведения и позаботиться о вашей защите!
Часы в гостиной пробили полдень.
* * *Автомобиль Соломону достался аховый. Мотор грелся и чихал, деньги за него испросили, как за новый. Шломо вспомнил все неприличные выражения, но скрепя сердце отсчитал целковые.
Выехали засветло. Соломон, подняв воротник шинели, оставшейся от поручика Сухотина, и укутав голову в башлык, стойко терпел шпильки Бессонова. Больше всего Беса веселила тема о беглом из австрийского плена офицеришке.
— Что, Шломчик, думаешь, срезал с шинельки знаки различия — и за пролетария сойдешь? — ехидничал Бессонов. — А рожу свою холеную куда денешь? За мандатом спрячешь, а?
— Вот ты и будешь разгребать в случае чего, — огрызался Соломон. — Ты-то по теперешним временам у нас чистой воды гегемон!
В конце концов Бес, выдав очередную остроту, затих. К Царскому Селу подъехали далеко за полдень. Шломо покрутился по улочкам, вспоминая нужную отворотку, и двинул авто вглубь Александровского парка.
Уже подле Ламских прудов Бес вдруг спросил:
— Вот скажи мне, Соломон, как же мы так докатились-то, а?
— В смысле? — От неожиданности Шломо едва не влетел колесом в яму.
— Всякой мы с тобой мерзости натворили за жизнь нашу кипучую, но чтоб покойников тревожить — не было ж такого, — не то спросил, не то ответил Бессонов.
