Им вовсе все равно, живое они гонят или неживое. Они – стихия. И именно потому, что лешаки всегда понимались, как стихия, Демьян поверил, что им многое открыто. А в музыку он вообще не мог не поверить – музыка и у него в душе всегда звучала, он ее отовсюду слышал. Лешакова ужасная песня теперь в душе огнем горела; один человек помрет – жаль, а если такой кусок мира со всем живым, что ни на есть? Душа кровью изойдет…
Демьянка сидел на ограде около барской усадьбы и думал, каково это – идти душегубствовать, жизнь силой отбирать, пусть и у такого поганца, как купчина. Есть, конечно, навий зов, чара – но купец-то, все-таки, не баба, чтобы Демьяновым голосом очароваться. Господа говаривали, что возможно кого угодно голосом заворожить, но Демьян не особенно верил. А значит, придется войти в зеркало, да в чужом доме, перед иконами, схватить живого человека клыками за горло…
Не силу пить – кровь. Украсть. Вроде как поганый упырь, что по ночам малых детей в колыбельках душит. Демьяна передергивало от омерзения.
Одно дело – проводы обреченной от Бога души, другое – смертоубийство. Демьян-то, пожалуй, что и не способен на смертоубийство, вот в чем незадача.
Оттого, что он не мог решиться, и вышло, что обитатели дома решились раньше.
Никого из живых, а тем паче – из живых людей не боялся Демьян ночью при месяце. Он слышал, как из дому вышел купцов Игнат, но ему и в голову не могло прийти, что Игнат станет по нему из ружья палить. Демьян же был – сова, а сова – птица не промысловая, да и не та хищная птица, которую всем застрелить охота. И то сказать – цыплят не ворует.
А Игнат на сей раз не промахнулся.
Демьян услышал выстрел – и тут же дробью хлестнуло, как кипятком. Боль вышвырнула его в человечий облик; он оказался лицом к лицу с Игнатом и показал клыки, как раненый волк.
– Прочь с дороги, живой! – прошипел Демьян, чувствуя, как вместе с кровью из раненого бока течет навья сила. Он знал, что выглядит жуткой нежитью, был уверен, что Игнат шарахнется – и ошибся.
Игнат, отступив на шаг, с совершенно дикими глазами, не опуская ружья, выстрелил из второго ствола – в грудь Демьяну, в упор.
Боль окрасила Демьянову ночь в багровый цвет, целиком, вместе с небесами – и глаза заволокла рдяная пелена. Он вырвал ружье у Игната из рук легко, словно у ребенка, отшвырнул в сторону – вот теперь-то Игнат и шарахнулся, но только чтоб дотянуться до поленницы, да полено вытащить. Никакого навьего зова не вышло, никакой смертной чары – обычная драка, не иначе, чем в кабаке, когда хватают все, что под руку попало, да и лупят по чём попало, без всякой пощады и милосердия.
Не было у Демьяна ни сил, ни времени на церемонии, на беседы, раздумья да прощальные поцелуи – и собеседник нынче вышел не тот. Демьян даже про клыки забыл – врезал кулаком в подбородок, а другим-то – под ребра, будто с Игнатом на кулачки дрался, а Игнат двинул поленом – Демьян подставил локоть, хоть вовсе не следовало бы: хоть и мертвяк, но боль он отлично чувствовал. Полено – это уж вовсе подлое дело, подумал Демьян, схватил Игната за рукава, дернул к себе и впился бы клыками в шею сбоку, но тот вертелся, вышло как-то около уха, зацепил жилу, кровь хлынула, Игнат взвыл ужасным голосом, заваливаясь назад, Демьян нагнулся за ним, сжимая зубы – в крови была грубая, грязная сила, но ее было много, от нее ушла боль, и ночь осветилась лунным сиянием…
Вот тут-то и врезалось страшно холодное острие даже не в тело – в навью суть Демьянки, в душу, если и вправду у мертвяков есть душа – в сердце. «Колом? Железом?» Мир треснул и стал разваливаться на части, а Демьянка в самое свое последнее мгновение стиснул клыки мертвой хваткой, как охотничий пес, издыхая, все же хватает медведя, чтоб наверняка не ушел – и понял, что в Нави ему уж не удержаться и никогошеньки больше не видеть.
Ни барыни своей Гликерии Тимофеевны, ни маленькой Аришки, ни новых друзей-лешаков. И ничегошеньки-то не вышло, кроме сплошной боли – Охоты не отвел, только сам пропал. «Ныне отпущаеши», – успел подумать Демьян, и еще: «Ариша…» – и растворились врата в незнаемое…
Австрийский штык висел у Вильгельма Карловича в гостиной на ковре, вместе с парой турецких сабель и кремневым пистолем – для красоты. Что на штыке что-то гравировано, а тем паче – что этот штык когда-то был освящен на удачу и доблесть старцем святой жизни, Федор и знать не знал. Штык просто оказался первым предметом, подвернувшимся Федору под руку, когда все пошло не так. Уже потом Федор думал, что, возможно, и не следовало бы совать острым железом в спину человека сходу, не разобравшись – но по сути инстинкт его сработал верно и точно.
Штык вошел, как нож в масло. Быстро и легко: рр-раз – и два мертвеца. Как в плохом романе. Лежат в последнем, как говорится в том же романе, объятии.
Федор хотел вытащить штык, но какое-то неприятное чувство ему помешало. Он оставил лезвие в ране, взялся за плечо убитого, потянул. Мертвец не подался. Федор в странном отупении взял с крыльца керосиновую лампу, с которой выскочил на выстрелы, поднес ближе. Содрогнулся от увиденного.
Зубы чужака пришлось разжимать ножом. Шея мертвого Игната выглядела так, словно зверь его рвал – да оно и понятно: зубы у убийцы были волку впору. Длинные клыки с краем острым, как бритва.
А сам владелец клыков – молодой и совершенно седой парень в каких-то истлевших пыльных лохмотьях. Лицо перемазано в Игнатовой крови, глаза ввалились, руки – как когтистые птичьи лапы, а распахнутый, облезлый и побитый молью полушубок весь залит черной кровью, как смолой.
Никакого гипноза, подумал Федор. Никаких флюидов. Леший как леший. Отец Василий был прав. Как там Кузьмич-то говорил? «Оттого и сед, что чертов дед»? Нежить. Пришел убить Игната и высосать кровь, в точности как в сказках про ходячих мертвецов. А пришел он потому, что Игнат раскрыл всю эту местную тайну, рассказал про рыжего – про главаря нечисти, в котором корень всех бед.
Завтра вместо облавы на волков будет облава на рыжего, подумал Федор и усмехнулся. Можно, конечно, и с мужиками поговорить, но – к чему? Все это – лишняя морока и трата времени, а теряя время, можно и жизнь потерять. Эти твари цепляются за лес, вот что. Им досадно, что это теперь мой лес – оттого они все меня и ненавидят. Ну ничего. Я им покажу, как зариться на чужое.
Зарядить ружье теми патронами, что на медведя. Лешие, конечно, нежить, но и они смертны, как мы все нынешней ночью убедились. Пристрелить, как бешеного пса – и вряд ли из этого выйдет какая-нибудь страшная драма. Даже если дойдет до суда, думал Федор, меня оправдают. Убийство из самообороны. Да еще и такой кромешной мрази – бродяги, колдуна…
