- Моя? – удивился я.
- Твоя, твоя, не скромничай! – захихикал Вегетарианец, вихрем проносясь вдоль череды столов.
- Вернув к жизни Мэри, ты вернул и многие места, которые твой, гм, предшественник недолюбливал, - умиротворенно вздохнул Обжора.
- То есть он заменял такие вот кабачки стекляшками-пельменными? – поразился я. – Вот долбоеб!
- Именно, парень! Именно это слово, - согласился Сомелье, самый деликатный из всей троицы. – Мы не знаем той реальности, которую он мечтал здесь воссоздать, но она нам никогда не нравилась. И то, что он делал с людьми, нам тоже не нравилось.
- Мы все точно в сон погрузились под его рукой, - признался Обжора. – Не спали, но и не бодрствовали. Самыми живыми здесь были привидения. Мертвяки – народ крепкий. На нас не больно-то повлияешь. А живых купить легко – пообещай им безопасность, стабильность, обеспеченность – и бери голыми руками.
Это было самое настоящее чествование героя. Я пил за троих, ел за троих, глядел, как мои призрачные собутыльники пьянеют, слушал тосты, посвященные неминуемому светлому будущему, сам произносил нечто подобное, и думал: эх, почему я не пошел следом за Мэри Рид? Пиратский быт, конечно, не сахар. Ни отдельной каюты, ни теплого сортира для меня на борту «Адской Чайки» не припасено. Но сидеть в тухлом городе, который едва-едва начинает оживать от Дурачкова мелочного занудства и ждать, пока изменения пойдут в рост… Это было еще горше. Лучше бы мне податься в пираты.
- В море выйти ты всегда успеешь, - философски заметил незаметно подсевший за наш стол бородатый мужчина с сильной проседью в темных волосах. Где же я его видел?
- Мореход? – нерешительно спросил я. – Мореход! Это же ты! Откуда ты взялся?
- Другой бы спросил, где я так долго пропадал, - усмехнулся Мореход. – Ждал, пока ты примешь какое-нибудь решение. Неважно, какое, но свое. Как только великое событие состоялось – вуаля! – я вновь на этой земле. А ты, я вижу, размечтался об адмиральской славе сэра Фрэнсиса Дрейка?
- Скорее уж о корсарской, - вздохнул я. – Чем сидеть в этом городе и толстеть во имя дружбы с привидениями-гурманами…
- А кто тебя здесь держит? Сидеть тут и думать, кого бы убить, тебе ни я, ни Амар не советовала бы.
- Кто ж она такая, эта Амар? – встрепенулся я, вспомнив женщину-осьминога в своем кольце.
- Морская вёльва, - пробудился к жизни Гвиллион, до того бесстрастно слушавший нашу с Мореходом беседу. – Пророчица, колдунья, сама печаль моря. Она меняет судьбы детей стихий, когда они к ней приходят. Открывает им глаза.
- Может, и мне к ней пойти? Пусть вернет мои глаза.
- Если решишься – я тебя отведу. – Голос у Гвиллиона какой-то… нерадостный. Видно, не верит, что мое исцеление вообще возможно. Или?
Я всматриваюсь в лицо огненного духа. Трудно понять выражение на лице каменной статуи, покрытой трещинками незастывшей магмы. То ли грусть на нем, то ли сожаление, то ли надежда…
- А ты ходил к ней? – неожиданно рождается вопрос.
- Ходил. – Гвиллион вздыхает. – Ходил и вернулся.
- Расскажи ему все, - советует Мореход.
И Гвиллион начинает рассказ. О том, как расщепилось сознание у детей стихий. По крайней мере, у некоторых.
С детьми воздуха я уже знаком. Они похожи на счастливое лето после долгого-предолгого учебного года, холодной весны и экзаменационной нервотрепки. Каждый миг, проведенный с ними, омрачен горечью, что этот миг – не бесконечен. Всю радость, на которую способно человеческое тело, извлекают они на поверхность сознания. Организм превращается в бешеный конвейер, поставляющий в мозг все новые и новые заготовки счастья.
Человечество ищет, зовет и ставит силки на детей воздуха от начала времен. Придумывает дурацкие наговоры, уловки, приметы, где встретить и как удержать протекающее меж пальцев насмешливое чадо Дану. Посадить на цепь, запереть в амбаре, оборвать крылья, отобрать амулеты, отгородить от родной среды – и все ради того, чтоб питаться исходящим от пленного фэйри счастьем. Мы – наркоманы счастья и меры потребления не знаем. И оттого, наверное, кажемся вольным племенам Дану жадными недоумками.
Зато каждый миг с детьми огня есть вечность, врастающая рубцом в душу человеческую. Они пьянеют от гнева людского, насыщаются упрямством и передают нам разрушительность свою. Гори, прежняя боль, гори, серая муть бесполезных дней! Жри, огонь, мою тоску, мою бессмысленную веру, танцуй на пепелище, огненный демон, играй пеплом надежд! Только и останется тебе, человек, прожить последний миг отчаянно да уйти кроваво.
Порождения Муспельхейма – те, кого люди считают темными богами, пир которых – война и ложе которых – смерть. Общение с огненными духами – риск, опасность, боль, страх. Закалка для меча. Арена для бойца. Последнее слово для висельника. Становиться на этот путь не желает никто, всем хочется, минуя самые страшные вехи, выйти сразу на финишную прямую, могучим и неустрашимым. Чтобы не обмирала душа в смертной тоске, не искала наслаждения в отчаянии, «у бездны мрачной на краю».
Гвиллион был одним из тех, кого призывают в час безнадежности, в час искупления. И вместе с собратьями своими радовался губительной пляске, танцу уничтожения. Пока не родилось в его сердце странное, тягостное чувство. Смертельная, холодящая нежность. Опасный недуг для сына огня.
Все чаще и чаще приходил Гвиллион к жерлам подводных вулканов, за клокочущими трубами которых глухо гудела враждебная стихия. Это была истинная враждебность, не ради игр с оружием, с самомнением, со страхом. Это было знание: нельзя нам встречаться. Никакая жажда победы над врагом не поможет нам выжить во время нашей встречи, какой бы та ни была – боевой или дружеской. Взаимная нелюбовь фоморов и детей Дану, кропивших кровью земные поля, временами давала трещину. Но запрет на встречи воды и огня соблюдался свято. Пока Гвиллион не встретил Мулиартех.
Неукротимая ярость воды текла в жилах многометровой водяной твари. Танцуя на гребнях волн и в провалах подводных скал, Мулиартех была само разрушение. Смерть несла шлейф за нею. Обладая Мертвящим Взглядом Балора, лучшим среди орудий уничтожения, Мулиартех предпочитала убивать честно – хваткой острозубых челюстей, объятием иссиня-черных колец, молниеносным ударом хвоста… Честь, высокая честь бойца в теле могучего монстра с сердцем женщины и умом богини. Гвиллион глядел на сверкание ее водяного огня и не мог наглядеться.
И где бы он ни оказался – в уступах подводных вулканов, в нагретых солнцем прибрежных камнях, в потоках лавы, сползающих по склону в море, – он шел прямо к воде и вглядывался в ее смертоносные переливы. Ему всюду мерещилась Мулиартех. Гвиллион сам себя не понимал и не желал, чтобы его поняли другие.
