мухоморов – запросто! Тут уж не только горе, но и беда с кем еще пожаловать могут. – Кузнец прищурил один глаз и уставился на старуху, будто без подручных средств распознать хотел, какие грибы та употребляла.
– Не ела я грибов! – поколебавшись, отрезала старуха. Однако по виду вовсе в том не была уверена.
– Да откуда ж об том знать тебе, коли ты все забываешь? – развел руками Яков.
– Ты мне мозги не крути. Я все помню!
– Да? А вот как меня зовут?
– Э-э… – почесала макушку старуха. – Помнила ведь!
– Э-эх! Заходи, говорит, дорогой Яков.
– Вот видишь! – обрадовалась старуха, разулыбалась. – Ведь помню!
– Чего лыбишься-то? – осадил ее кузнец. – Сначала Яков, а сейчас ужо и не помнишь!
– Ох ты ж! – занервничала старая карга.
– А еще жареного молодого порося обещала, что на вертеле румянится. Вот, говоришь, перекусите пока, а там и поросенок подоспеет.
– Не было такого! – рявкнула бабка, краснотой наливаясь.
– Иван, подтверди? – обернулся Яков к Ивану Царевичу.
– Да-да, истинно так! Только не поросенка, а кабанчика молоденького, говоришь, изжарю сейчас и подам.
– Верно! – Яков хлопнул Ивана Царевича по плечу. – Только сказку, говоришь, про горе-то свое расскажу и тотчас подам.
– Да ты что?! – Старуха принялась от безысходности ногти грызть, платком закусывать.
– Вот я и говорю: забыла бабка и про сказку, и про кабанчика. Склероз у ей проклятущий! Ох, бабуся, горе с тобой.
– Как – горе?
– А так! Сказку не сказываешь, кабанчика не несешь. Принесла блюдо пустое, сидишь байки травишь, а Иван, вишь, с голодухи извелся весь.
– Я же… – Бабка на блюдо глядь и заткнулась. Стоит, глазам не верит: куда колбаса девалась? Ведь цельну гору самолично навалила, не могли все съесть. Ан нет колбасы! Неужели и вправду склероз страшный?
Губы у старухи затряслись, глаза забегали, а Иван Царевич вилкой по столу постукивает, мол, есть когда будем?
– Ох, горе с тобой! – опять талдычит свое кузнец.
– Ты ж говорил, – судорожно сглотнула бабка, – будто обидчивое оно? Ушло.
– Так енто в прошлый раз ушло, а сейчас, похоже, вернуться решило да за обиды отомстить.
– Как?!
– А вот так! Кому нравится, когда его не встречают, по имени не величают, с порога вон заворачивают. Горе все-таки, а не Кощей какой – посерьезней будет!
– Чего городишь-то? – не на шутку забеспокоилась старуха. – Кого это я заворачивала?
– Да горе, кого же еще? Второй раз, поди, к тебе приходило.
– Когда это?
– Ох, бабуся, да ты и вправду не в себе, что ль? – поиграл бровями Яков. – На стук-то сорвалась, ан двери и не открыла.
– Так ты ж сказал…
– Я? – Кузнец ткнул пальцем в грудь. – Ты, бабуся, того, вину свою с больной головы на здоровую не перекладывай! Разве мой енто дом? Разве ко мне горе стучалось? В обчем, сама с ним теперича и разбирайся.
Сказал и отвернулся к стене.
– Так ведь… – окончательно струхнула старуха. То на кузнеца глянет, то на Ивана Царевича, то на дверь.
– Порося-то когда подашь? – напомнил Иван Царевич, вилкой балуя. – А то к горю еще и беда могёт запросто прибавиться.
– Ох ты ж!..
А тут кузнец возьми да ногу на ногу закинь. Крупный он, кузнец-то, а стульяв у бабки хлипкие, непонятно на какого седока рассчитанные. В общем, вбок пошел стул, заскрипел да и с треском оглушительным развалился. Грохнулся Яков на пол, зад зашибленный потер, обломки стула из-под себя вынул, в руках повертел. И возьми да ляпни:
– Ох, горе-то какое!
А Иван Царевич еще и вилкой задумчиво по столу постучал.
– Да бабуся. Пришла, беда, – задумчиво так говорит, – отворяй ворота!
Так старуха как услыхала про беду да стук странный, взвилась на дыбы, по дому заметалась, едва собачонку не растоптала. Та задом в угол подалась, а в углу ухват стоял. Задела собачонка ухват тот хвостом, а он возьми да и огрей старуху по затылку.
– А-а-а-а! – заголосила старуха не своим голосом, окончательно присутствие духа утеряв, – и в двери. Только ее Иван Царевич с Яковом и видели.
Поднялся Яков с полу, отряхнуся, к дверям распахнутым настежь прошел, на улицу выглянул – никого не видать, только калитка скрипит, покачивается. Пожал плечами, дверь притворил, к столу воротился. Стоит, на блюдо пустое смотрит.
– Нехорошо со старухой вышло, – удрученно покачал головой Иван Царевич. – Смотри, чем закончилось. Вредная она, конечно, но… Кстати, откуда про кабанчика узнал?
– Дык я ж сидел напротив дверей. А как старуха дверь приотворила, так и очаг увидал, а в нем – вертел с кабанчиком.
– И все равно нехорошо.
– Да ты хоть знаешь, кто эта старуха?
– Кто?
– Чай, не признал?
– В первый раз вижу!
– То-то и оно. – Кузнец поднял свою вместительную пустую суму, прошел в комнатушку напротив и принялся набивать суму снедью всякой, что под руку попадалась.
– Да ты чего творишь?! – рассвирепел Иван Царевич. – Лиходей ты окаянный! Бабку шутками едва со свету не сжил, теперь грабеж форменный учиняшь. Не знал я, с кем судьба меня свела.
– Ты, чем трепаться-то попусту, лучше помог бы, – спокойно кузнец отвечает, продолжая пихать в суму все, что повкуснее.
– Не буду я этим заниматься, – сложил Иван Царевич руки на груди и отвернулся. Стоит, ногой притопывает. – И есть не буду.
– Ну-ну, – вздохнул кузнец. – Тогда Кощей все подъест.
– Такой же, видать, как и ты, вор!
– Кончай языком впустую молоть! – рассердился Яков. – Нашел старушку – божий одуванчик! Языковна то, стряпуха Кощеева!
– Кто? – враз побледнел Иван Царевич.
– Языковна. Вельми противная старуха. Как языком молоть примется – весь мозг выест. Речами своими обовьет, узлами завяжет разум, замутит…
– Врешь!
– Чтоб мне… – Кузнец закончил снедь в суму трамбовать, клапан закрыл, завязал тесемочку и на плечо сильное суму вскинул. – Ну, пошли, что ль?
– Пошли, – вздохнул Иван Царевич. – А не обознался ли ты, брат Яков?
– Тяжело тут обознаться. Как трепаться старуха зачала, так у меня и голова кругом враз пошла.
– И ты почувствовал? – удивился Иван Царевич.
– А что ж я, каменный, безмозглый?
– Извини меня, брат Яков, – вздохнул тяжко Иван Царевич. – Ошибочка вышла. Ты меня из беды выручил, а я тебя словом нехорошим обозвал.
– Будет тебе! На то и друзья дадены, чтоб друг друга из беды выручать.
– Точно! – и вдруг хихикнул в кулак Иван Царевич. – Да горе от дверей отваживать.
Расхохотались они, Яков Ивана Царевича за плечо приобнял, потрепал, и вышли они в сумерки надвигающиеся – лучше уж в лесу заночевать, чем в доме у нечисти проклятой.
Недолго маялась сомнениями Квака. Ну
