На днях Кадфаль не выдержал и попробовал разогнать сходное сборище, используя силу пастырского убеждения. Он со знанием дела толкнул короткую, но яркую, образную речь, которая сводилась к простой морали: каждое зерно, которое вы нынче сожрете, каждый мосол, который слопали вместо того, чтобы засолить - это крошка еды, которую вы не съедите весной, а она, то есть весна, в отличие от кометы придет скоро и неизбежно. Кто-то даже одумался, но таковых оказались единицы, а оратора не освистали только из уважения к его репутации божьего человека. Люди устали бояться, искали утешения в чем угодно, стараясь не думать о будущем. А еще, как однажды подумала Елена, в этом наверняка был и религиозно-мистический мотив, отголосок языческих обрядов и аналогового колдовства. Демонстративно пожертвуй что-нибудь ценное, живи так, словно у тебя его много – и мир даст еще.
Интересно, как выглядел здешний мир до того как пришла Церковь Единого?..
Елена подумала, что удивительно мало знает о вере в Пантократора. Надо восполнить этот пробел, вдруг когда-нибудь да понадобится? Тем более, что сразу два грешника-искупителя в пределах досягаемости. Но это завтра… все завтра.
Она побрела по улице, натягивая беспалые варежки, чувствуя себя бесконечно усталой. Слава богу, Пантин куда-то исчез, видимо сегодняшняя тренировка отменяется... Словно в ответ мыслям о вопросах культа, бродячий поп начал гневную проповедь о людской неправде. Такое случалось часто, несчастья и тяготы требовали объяснений, а явная последовательность «грех – гнев божий – воздаяние» выстраивалась сама собой. На этот раз предметом обличения стали новомодные верхние платья-безрукавки, которые и в самом деле были весьма далеки от чопорной сдержанности. Вырезы для рук открывались все больше и уходили все ниже, так что платья становились похожи на фартук с юбкой. Судя по энергичной речи попа, эти вырезы - «адские окна», через которые буквально просачивался грех (и соответственно вольность нравов) - были причиной всех бед.
Вопли бродячего проповедника приятно разнообразили обжорство с питьем, так что люди слушали внимательно, одобрительно кивали, время от времени подогревали накал кусочками мяса и кружкой пива. Елена думала остановиться и послушать, но решила, что незачем. От вольных платьев слишком легко перейти к женщинам в штанах, которые наверняка еще более греховны. Все-таки хорошо, что Церковь Пантократора – не христиане, хотя внешняя схожесть являлась очевидной. При поголовной религиозности нравы единобожников были все-таки помягче. Точнее божьим слугам не давали как следует разгуляться мирские владыки. И это хорошо, не хватало еще, чтобы тут начали убивать сельских ведьм, повитух и двоебожников. Церкви даже с колдовством приходилось мириться, хотя и не без скрежета зубовного.
К сараю женщина подошла уже в темноте. Технически он был двойной – непосредственно складское помещение под двускатной крышей, а сбоку пристройка для хранения всяческого инвентаря. В пристройке имелась настоящая печка, так что здесь и обитали циркачи-театралы, а представления давали в большом сарае, где могло поместиться любое число зрителей, да и акустика хорошая. Постройка, будто составленная из двух косых прямоугольников, казалась могильно-темной, лишь светились за щелочками ставен окна с промасленной бумагой вместо стекол или сланцевых пластин. Внутри было тепло и темно – свет давала только ночная лампа, пахло краской от свеженарисованных декораций «Корабля» и неизменной капустой. Помещение разделялось перегородками из тонких досок, а также просто ширмами на манер японского домика, так что уединение оказывалось в какой-то мере символическим, но все-таки можно было спокойно раздеться и умыться в относительной приватности.
Невероятно храпел Кимуц, успевший, пока Елена вела беседу с дворянами, и напиться, и приползти домой. Пантин так и не появился, от чего Елена вздохнула с потаенным облегчением. Прочие либо ушли в кабак, либо заснули. Закашлялся во сне Артиго, кашель этот лекарке не понравился, но женщина решила, что болеть юному принцу особо не с чего. А если подхватил какую-нибудь простуду, что ж, с рассветом будет виднее.
Не утруждая себя одеванием, Елена делала комплекс ежевечерней растяжки, а после самомассаж, уделяя больше всего внимания запястьям, которые у бойцов традиционно являлись наиболее уязвимой для травм частью тела. Субъективно женщина чувствовала себя здоровой и сильной, как никогда раньше, но хотелось посмотреться в ростовое зеркало, оценить изменения не наощупь. А последнее нормальное зеркало Елена видела у Флессы и вряд ли увидит в ближайшие … пожалуй месяцы, возможно годы.
Печка здесь топилась не в пример хуже, чем в комнате баронов, так что Елена во время физкультуры продрогла и поспешила натянуть ночную рубашку и чепец. Последний она терпеть не могла, но в отсутствие водопровода с горячей водой шапочка оказалась полезной. Стирать небольшую тряпочку с тесемками было проще, чем наволочку подушки, да и сами волосы засаливались медленнее.
Несмотря на усталость, засыпала женщина долго. Сказывалось напряжение от, прости господи, «консультации», а еще мысли от зеркала перескочили на Флессу и затем на другую брюнетку, Дессоль Аргрефф. Несчастную, испуганную, больную. Красивую, несмотря на явный недуг. Затем Елена подумала, что Раньян так и не вернулся, да и Жоакина тоже. И что ей, то есть Елене, это все должно быть совершенно безразлично. Да… наверное должно быть. Так, под эпизодический кашель Артиго за тонкой ширмой из старого одеяла, она все-таки заснула.
_________________________
«Серебряный камень» - Елена, разумеется, не знает, что это сурьма, но про вредоносность «лекарства» осведомлена.
Что касается воздержания женщин от брака из страха перед беременностью и родами – исторический факт, по крайней мере, в Англии.
Глава 14
Глава 14
- Да какого же дьявола!? – орал в голос Шотан, расплескивая вино из кубка.
Немногие могли похвалиться, что видели как «солдатский граф» вообще проявляет некие эмоции кроме вежливого удивления. Еще меньше было свидетелей того, как жандарм выходит из себя. И, пожалуй, впервые кто-то созерцал воочию, графа, потерявшего самообладание, отдавшегося вспышке безумной ярости.
- Это оскорбление! – возопил Шотан, плюща в ладонях тонкое серебро, будто картон.
Герцог и островитянин переглянулись. Князя не было, Гайоту пришлось отлучиться с инспекцией в Мильвесс, чтобы разрешить очередной конфликт между корпорацией ростовщиков и наемниками. Учитывая, что казна уже пропустила традиционный платеж, а второй оказался лишь в четверть оговоренного, горцы обратились к рыцарской практике: занять побольше, оттягивать расплату по долгам, а затем организовать умеренный погром и сожжение долговых свитков. Поскольку «цыплят» и заимодавцев не любили (точнее ненавидели) примерно одинаково, пока обошлось без обширных замятен, горожане в целом держали нейтралитет. Но все могло перевернуться в любой момент.
Граф орал, пользуясь тем, что старое заклинание превращало столовую дворца в глухую бочку, из которой наружу не смог бы прорваться даже рев боевой трубы. У стены пытался обернуться невидимкой личный вестник и конюший вице-герцогини Флессы Вартенслебен, который некстати оказался здесь, когда обезумевший капитан ворвался в помещение. Курцио размеренно качал головой, будто сетуя на упадок нравов государей.
- Что это вообще значит? – прокричал Шотан, немного успокаиваясь (но лишь немного).
- Это, мой любезный сотоварищ, называется «царственная придурь», - пожал сутулыми плечами герцог и сделал слабый жест, приказывая конюшему удалиться. Тот, невзрачный, но широкоплечий мужчина с неприятным лицом, поспешил исполнить указание, явно почувствовав облегчение. Он сильно хромал, опираясь на инкрустированную перламутром трость, и кособочился, как горбун, хотя вроде бы не страдал этим недугом.
