Угрюмо вздыхаю, закрываю глаза и вспоминаю, как выбирался сам…
… Что-то тяжелое и ужасно холодное бьет меня по лбу и рывком выдергивает из забытья.
Открываю глаза, кое-как фокусирую взгляд на темно-зеленых иглах, нависающих над моим лицом, и вижу, как на кончике одной из них начинает набухать тяжелая серебристая капля.
«Дождь…» — мелькает на краю сознания, а через мгновение ко мне приходят звуки, запахи и ощущения: шелест тугих струй, пытающихся пробить почти непроницаемый шатер из мохнатых еловых лап, одуряющий запах хвои и онемение под левой лопаткой, в которую упирается что-то твердое.
Пытаюсь сдвинуться в сторону и еле удерживаюсь от крика: спину обжигает жуткой вспышкой боли.
Морщусь. И почти глохну от скрежета собственных зубов — правую щеку начинает жечь невыносимо горячее пламя.
Осторожно дотрагиваюсь до нее пальцами и снова возвращаюсь в мир Темной половины Двуликого — вижу погребальный костер, злые алые языки, лижущие тела мамы и Ларки и чувствую тошнотворный запах горелого мяса и костей.
К горлу подкатывает горечь, уголки глаз начинает щипать от наворачивающихся слез, а сорванное горло начинает саднить.
Бьюсь в руках удерживающего меня Бразза-кузнеца, что-то ору… и вываливаюсь обратно в лес — к еловой ветви, почти касающейся лица, к шелесту дождя и к боли в щеке и спине…
Закрываю глаза, безвольно роняю правую руку на толстый ковер из прошлогодней хвои, пытаюсь вернуться в прошлое… и не могу — где-то неподалеку начинает тенькать лиственник.
— Фью-у-уить… фью-у-уить… фью-у-уить…
Пауза…
— Фью-у-уить… фью-у-уить…
Пауза…
— Фью-у-уить…
На краю сознания мелькает мысль:
«Надо же, дождался и я…»
Невольно вслушиваюсь в наступившую тишину, начинаю расплываться в счастливой улыбке и… чувствую, как обрывается сердце: лиственник начинает пророчествовать — тенькает быстро-быстро! И… бесконечно долго…
Шевелю потрескавшимися губами:
— Зачем мне столько?
— Фью-у-уить… фью-у-уить… фью-у-уить…
— Зачем?!
— Фью-у-уить… фью-у-уить… фью-у-уить…
— Я не хочу!!!
… Крик бьется о нависающие надо мной еловые лапы и глохнет. А по ушам продолжает бить треньканье все не унимающейся птицы:
— Фью-у-уить… фью-у-уить… фью-у-уить…
— Заткнись!!! — изо всех сил ору я, снова срываю голос и хриплю: — Убью!!!
— О-го! О-го! О-го! — смеется надо мной присоединившаяся к лиственнику наперстянка…
Нет! Она не смеется, а спрашивает:
— Кого?
Закусываю губу, ощущаю вкус крови и выдыхаю:
— Графа Ареника Тьюварра…
Потом вслушиваюсь в наступившую тишину и добавляю:
— Слово!!!
Открываю глаза, снова смотрю на леди Мэйнарию и… натыкаюсь на ее мертвый взгляд:
— Кром?
— Да, ваша милость?
— Что мне делать?
Провожу пальцами по оставшейся части Пути и с содроганием понимаю, о чем говорилось в восьмой главе Дороги к Посмертию:
— Смерть многолика. Она может приходить к людям явно — на острие клинка, с наконечником арбалетного болта, в реве урагана, и тайно — в капле яда, растворенного в вине, с дуновением жаркого полуденного ветра, иссушающего губы и обжигающего кожу, и даже с одиночеством, медленно ввергающим человека в бездну сумасшествия. Заступить путь той Смерти, которая приходит тайно, намного сложнее, поэтому каждый такой Шаг втрое ценнее обычного…
«Я не хочу!!!» — мысленно кричу я. — «Это — не Шаг, это остановка!!!»
Увы, ответ на этот крик души я знаю ничуть не хуже, чем то, что говорится в остальных главах Дороги:
— Путь дается только один раз. Сойти с него легко — достаточно не сделать один-единственный Шаг. А вот вернуться обратно — невозможно…
Мысленно проклинаю Двуликого, пославшего мне ТАКОЕ испытание, решительно оставляю в сторону Посох, собираюсь с духом… и начинаю:
— Ваша жизнь — мо…
— Понимаешь, я могу уехать в Саммери, к деду… — не услышав начала клятвы, перебивает она меня. — Но тогда уже никто и никогда не восстановит доброе имя нашего рода…
«Слава Двуликому!!!» — мысленно восклицаю я, сообразив, что Бог-Оступник просто испытывал мою верность. И вытираю пот, выступивший на лбу.
Видимо, в моем взгляде или выражении лица тоже что-то меняется, так как леди Мэйнария краснеет и виновато опускает взгляд:
— Да, я тебе солгала: моя мама — урожденная Саммери…
Потом еще понижает голос и добавляет:
— Я думала, что ты хочешь использовать меня, как ключ… Прости…
— А теперь думаете иначе? — спрашиваю я.
Баронесса поднимает взгляд:
— Да. Я знаю, что ты не причинишь мне вреда…
Киваю. Потом замечаю в ее глазах ожидание и пожимаю плечами:
— Я не в обиде…
Леди Мэйнария благодарно улыбается и снова мрачнеет:
— Итак, если я уеду к деду, то о добром имени отца можно будет забыть…
— А что вы можете сделать? — спрашиваю я.
— Могу пойти к его величеству и попытаться его восстановить. Тем более что по закону после гибели всех мужчин в семье верховный сюзерен обязан стать моим опекуном…
Вспоминаю Роланда Кручу. Вернее, слова, сказанные им после того, как он первый раз увидел взгляд, которым я провожал белых…
— Ты ненавидишь дворян? Почему? Большинство из них — люди чести, которые живут в клетке из писанных и неписанных правил и дорожат своим добрым именем больше, чем жизнью. Да, конечно же, среди них бывают и исключения. Но таких исключений — очень немного…
Ее милость из той, большей части. И, вместо того, чтобы горевать о гибели старшего брата, пытается понять, сможет ли она вернуть роду доброе имя!
Говорить ей о том, что обелить поступок ее брата нереально, бессмысленно — во-первых, это сделает ей больно, а во-вторых, я почти уверен, что она понимает это и без меня.
Поэтому я развожу руками, пытаюсь поставить себя на ее место и говорю:
— Попробовать — можно…
Баронесса кивает:
— Вот и я так думаю…
— Потом переводит взгляд на мой посох и вздыхает:
— Тебе осталось совсем немного… А я тебе мешаю… Иди…
Она думает обо мне и о моем Пути! С ума сойти!
Решив, что мое молчание — это следствие неуверенности в ее будущем, она показывает взглядом на окно:
— Это Аверон. Тут уже спокойно. Не беспокойся — меня никто не обидит…
Вздрагиваю: ее «меня никто не обидит» звучит точь-в-точь так же, как Ларкино!
— Ну, что ты за мной увязался? Меня никто не обидит!
— Ну, мало ли?
— Я ж не куда-нибудь, а в Тьюварр!
— Там за тобой присмотреть некому… — угрюмо бурчу я и ускоряю шаг.
