Я брезгливо посмотрел в сторону одной из мумий. Что‑то до боли знакомое виднелось под ней, укрытое полой кожаной куртки. Осторожно, будто касаюсь не высохшее тело, а спящую злую собаку или, скорее, осиное гнездо без уверенности в его покинутости обитателями, я перевернул мумию на бок концом посоха. Под телом лежал разрубленный на две части жезл с незамысловатой резьбой по стволу и многогранным шаром на вершине. Я медленно встал перед обломками на колени, не в силах поверить в то, что я видел. Также медленно положил посох на землю и поднял оба куска жезла. И тут память прорвало. В голову, разматываясь с конца, гибкой и сильной пружиной рывками влетели воспоминания.
…
Я иду по лесу, выбирая деревце для будущего посоха, должного сменить жезл подмастерья. Давно уж собирался, всё никак руки не доходили, а тут устыдился — сколько лет маг, а всё с ученическим жезлом хожу. Не замечаю, погружённый в раздумья, отряда кочевников с Той Стороны. Они нападают, стреляют из коротких, сильно изогнутых луков. Я встречаю их стрелы огненной стеной, но воины, сразу же выхватив короткие кривые мечи, бросились вперёд и попали в ещё не погасший огонь — я от неожиданности вложил слишком много Силы в стену и она пожгла и людей. Трое замешкавшихся, и оттого не попавших в огонь, подскакивают прямо ко мне. Один что‑то кричит на своём каркающем языке и замахивается мечом. Инстинктивно выставив впереди себя жезл, я принимаю удар на него. Сухая древесина не выдерживает, жезл разламывается пополам, а меня отбрасывает назад и ударяет головой о жёсткий ствол дерева. Больше не сдерживаемая сила вырывается и ближайшие ко мне люди почти мгновенно стареют, их тела принимают нынешнее состояние, будто пролежали непотревоженными многие годы. Деревья стремительно вырастают, раздаваясь вширь и в высоту. Откуда‑то из кустов послышался вскрик, но и он смолк под неумолимой волной времени, прокатившейся по лесу.
…
Я стою в кучке молодых и взрослых людей перед неровным рядом стариков в серых одеждах. Они, кто сочувственно, кто равнодушно, а кто, предвкушая будущие трагедии, смотрят на нас. Я чувствую растерянность и смутное облегчение у шести послушников, которые ещё, на своё счастье, не успели назваться учениками. Чувствую страх и обречённость у двух молодых учеников, которые только начали постигать азы мастерства. Злобным торжеством и уверенностью в себе отдаёт подмастерье, первый в ряду и самый старший среди нас. Надеждой и отчаяньем дышит старший ученик рядом со мной. Я стою третьим и не понимаю, что чувствую я перед Последним Испытанием, наступившем так внезапно и на столько лет не вовремя.
Только двое прошло Испытание. Старшему ученику помог страх, подстегнув разум и пробудивший инстинкты. Мне просто повезло. А подмастерье… он оказался слишком самоуверен и расслабился раньше времени. Остальным не хватило ни знаний, ни умений.
…
Я сижу на старой деревянной лавке и заучиваю тексты простейших заклинаний. Из них потом будут сплетаться другие, более мощные и сложные. Но это потом, а сейчас послушники зубрят основы. Я сижу хоть и со всеми, но сам по себе. Самый старший послушник младше меня на добрую дюжину лет. У нас нет с ними ничего общего, кроме Учителя, зубрёжки и трудоёмких обязанностей по содержанию Замка.
…
Я пробираюсь израненный, измученный через дикий лес, оставив позади разорённую деревню, войска приграничного племени, напавшего на соседа и множество диких зверей, не отказывающихся полакомиться беззащитным человеком. В полубреду натыкаюсь на выросшую посреди леса высокую стену и гостеприимно открытую дверь. Произношу приветствие путника, благодарящее дом и хозяев и обессиленный падаю на руки удивлённым людям, сторожившим двери. Я пришёл в дни принятия к Открытым дверям. К северным Открытым дверям.
…
— Он колдует?
— Вроде нет. Ругается.
Два голоса тихо перешёптывались где‑то позади меня. Я осознал, что сообщал окружающему пространству все известные мне ругательства и хулительные слова на разных языках. А когда известные слова кончались, рождались новые, не менее обидные тем, кому они могли быть посвящены. Насколько я понял, я ни разу не повторился и не сбавил темпа. Плавно закруглившись, я с удовлетворением выдохнул и повернулся к голосам.
Фер и его брат, я вспомнил, что охотник был его братом, спрятались за толстым деревом за моей спиной. А вдруг, начну колдовать направо и налево? Вряд ли какой маг в невменяемом состоянии станет думать о том, чтобы зарядить огненным шаром или молнией себе за спину. Вот перед собой — перепашет всё, что видит. А предположение, что человек, несколько минут стоящий на коленях и прижимающий к груди обломки какой‑то палки, может быть вменяемым, прекрасно возражалось указанием на то, что он, во первых маг, а во вторых все это время непрерывно что‑то орёт не своим голосом, да ещё и на нескольких языках.
Я встал, продолжая прижимать к себе обломки жезла. Про посох, лежащий рядом в траве, я забыл. Или не придал ему значения — лежит и лежит себе. Даже мёртвые неблаговидные тела не влияли на моё душевное равновесие. Хотя бы по той причине, что это равновесие просто напросто отсутствовало. Точнее, у меня сейчас не было никаких чувств, а, значит, и равновесить было нечего — с потерей жезла меня накрыло толстым и тяжёлым пуховым одеялом какой‑то безнадёжности, оставив только восприятие окружения. Вот лес. Вот трупы. Ну, воняют. И что? Вот люди, смотрят. Я переложил обломки жезла в одну руку, а второй порылся в глубоких складках мантии, выискивая карман. Не глядя вытащил из него монету и всунул её в руку охотнику, расплачиваясь за его труды в помощи восстановления памяти. Не обращая внимания ни на удивлённый, ошеломлённый взгляд охотника, рассмотревшего монету, ни на Фера, который что‑то говорил или спрашивал, мне было всё равно, я повернулся и уверенно зашагал домой. Дорогу теперь я помнил, а всё остальное сейчас не интересовало.
Только через несколько дней, в башне, лёжа на широкой кровати и пялясь в потолочные балки, но не видя их, я пытался понять, что же так подействовало, что с того дня двигаюсь только чтобы сходить в уборную и перекусить чем‑нибудь, что приготовил Фер. Предательница память в тот момент только подразнила меня, подсунув самые яркие моменты, но умолчала о подробностях.
Я помнил, как ещё будучи послушником оттирал полы в больших залах после экспериментов старших учеников. Помнил, какие толстые и старые были книги, которые с другими учениками зубрили вечерами, и как от них нестерпимо чесался нос и хотелось чихать без удержу. Помню невинные и не очень шутки над «перестарком», как за глаза называли меня обитатели Замка, пока я не стал учеником, и как приучался всё время быть начеку и огрызаться в ответ. Не помнил ничего из жизни до Замка, кроме своего прихода — когда становишься послушником, отказываешься от прежней жизни. Когда становишься учеником, пусть даже и младшим — забываешь прежнюю жизнь. Гуманное правило. Кто посвящает себя магии, тот продлевает свой век на несколько поколений, и только когда внуки правнуков ложатся в могилы от старости, тогда маг может прилечь рядом с ними. А может и ещё задержаться на этом свете. Поэтому и забывали о родных и не заводили своих семей.
