Я качала головой и почему-то сочувствовала Штерну.
В конце лета я узнала, что Штерн продает дачу. Весь поселок радовался: у него — финансовые проблемы, проиграл какой-то суд. А мне стало горько — Штерн уедет, и я лишусь единственного развлечения — слушать о его выходках. Штерн не вылезал у меня из головы несколько дней. Наконец, от нечего делать, я решила хоть посмотреть на его дачу. Пошла и увидела самого Штерна. Он ожесточенно рубил кусты у самого забора.
— Добрый день.
Штерн сверкнул на меня глазами и не ответил.
— Продаете дачу?
— Кто сказал?
Штерн перестал размахивать топориком и презрительно оттопырил нижнюю губу.
— Все говорят.
— Хочешь купить?
— Может быть.
— Судя по твоей курточке, тебе не хватит сбережений.
Я пожала плечами и пошла дальше, улыбаясь. Так я и думала: грубое животное, колоритная личность.
— Куда? Стоять!
Я удивленно обернулась. Штерн смеялся.
— Как ты думаешь, если я сделаю здесь евроремонт, я сбуду это дело быстрее?
Я поняла, что ему просто захотелось поболтать. Мы поговорили о евроремонте. Штерн улыбался и напирал широкой грудью в свитере на свой заборчик. Я уж думала, не пригласит ли он меня в дом, но Штерн вдруг резко оборвал беседу, помрачнел и взялся за топор.
Я была довольна. Штерн — не такой мизантроп, каким его здесь выставляют и тоже, наверное, страдает от одиночества. Я стала искать встречи со Штерном, то и дело прогуливаясь мимо его дома. И, как назло, не видела Штерна недели две, хотя раньше встречала чуть не через день. Когда мы, наконец, встретились возле газетного киоска, я заволновалась и еле заставила себя сдержанно улыбнуться. Штерн едва взглянул на меня и сурово кивнул. До позднего вечера я была недовольна собой, ночью мучилась, а утром поняла, что влюбилась. Собственная постель показалась мне гробом. Я лежала на спине, и мои глазницы наполнялись слезами как колодцы водой. Хорошо, что Штерн уедет — может быть, это продлит его дни. Ну, а моя жизнь превращается в пустыню. Чем больше я думала о том, что Штерн уедет, и я не смогу хоть изредка его видеть, тем больше мне хотелось умереть. Несколько дней я бродила по поселку в поисках Штерна. Когда я проходила мимо его дома, мои ладони струились потом. Пару раз я видела его, но боялась даже поздороваться, а он делал вид, что вообще меня не замечает. По ночам мне снился Штерн. Я мечтала о счастье тайной любви — видеть его вот так, случайно, иногда встречаться глазами.
В конце сентября я подсмотрела, как Штерн принимал покупателей. Пахло прелой листвой, которую на своем участке не сжигал один Штерн. Машина Штерна была вся в каплях дождя, одна капля меньше другой, и в каждой, и так дрожащей, еще и отражалось дрожание зубчатой листвы штерновских облезлых березок.
Стояли на крыльце. Покупатели, видимо, сбивали цену. Штерн горячился, мотал головой, потом вдруг стал бить кулаком в стену и кричать:
— Это мой дом! Его построил мой отец! Я знаю, сколько стоит мой дом, и отдаю за бесценок!
У меня защемило сердце.
Вечером прошел слух, что Штерн дачу продал. Я затосковала. Мне казалось, что Штерн — последнее, что есть в моей несчастной судьбе, что без того, чтобы просто видеть его иногда, я превращусь в гусеницу, в бесполое существо, не способное ни на какую деятельность. Жизнью своей я ничего не могу дать доктору Штерну (зовут его — Александр), а вот смертью… Я решила завещать свою дачу Александру, признаться ему в любви и умереть. Может быть, хотя бы одно из моих действий сделает его счастливым. Оставалось только убедиться, что я действительно не боюсь больше смерти…
Я долго рассматривала изображения чешуекрылых в атласе. Раньше мои руки сами захлопнули бы книгу. Впрочем, это совсем не то. Я пошла на чердак и отыскала старую коробочку из-под папирос "Герцеговина Флор". Там, в пожелтевшей вате.… Когда-то их поймал мой отец — капустница, лимонница, крапивница, мертвая голова…. Такие маленькие, с крыльями, напоминающими изнанку ковра, сухие, с отломившимися лапками — и неизъяснимо мерзкие. Гусеница — земное существо, но бабочка — потустороннее, смерть гусеницы, продукт ее самодельного гроба-кокона, нечто, живущее только для размножения, как бы воплощенная разукрашенная похоть, летучий половой орган, цветочная сводня… Я дотронулась мизинцем до мертвого крыла. Что-то забилось во мне, нервы словно приобрели волю… Я сдержала их и взялась за крылышки большим и указательным — слой мертвой кожи, словно содранной с чудовища, как бы врос между слоями моего живого эпидермиса. Впервые в жизни я держала в руке бабочку — мертвую бабочку. Я подносила ее к лицу, она расплывалась в моих глазах как разложившийся труп. Я сжала кулак, раздался хруст — и мелкие осколки прилипли к вспотевшей ладони. Цветные обрывки, подобные лопнувшей от слишком горячей воды переводной картинке.
Я была довольна экспериментом, но не совсем. Экая смелость не бояться мертвеца! А мне надо было найти живого мертвеца.
Я нашла на следующее утро, в Москве, в нотариальной конторе. Там включили обогреватель, и бурая бабочка-бражник выползла из-за батареи. Она билась в окно. Рокот и отчаянные удары крыльев вызвали у меня дрожь. Насекомое ударялось плашмя, как мертвое тело, но не соскальзывало, как соскользнул бы листок — какая-то сила заставляла его вновь и вновь двигаться и биться, биться, не заботясь о сохранении своей жизни так, словно сохранять и нечего, биться с упорством и равнодушием живого механизма, зомби. Я отошла к другому окну. Мягкий осенний свет озарял подоконник, во дворе желтые листья сияли после дождя. На расстоянии бабочка казалась мне черной и горящей. Я вернулась и взяла ее за крыло. Я держала в пальцах трепет. Ветер дрожащего крыла охладил мой ноготь, мохнатые цепкие лапки обхватили верхнюю фалангу. Бабочка с продавленным и уже плохо сидящим крылом довершала мой палец. Она доверчиво покачивалась на нем. Я увидела, что бабочка красива.
Я сломала ее другой рукой. Легкий треск, слизь, смытая с ладони в уборной. Теперь я была готова к аду: миллиарды бабочек, порхающих надо мной, падающих на меня, смятых, убитых, колечных, шорох их и рокот, крылья и лапки на моем лице. Я опасалась только, что мой ад изменился, и ужасы в ночи сменили образы.
Я оформила завещание, вернулась на дачу и привела ее в порядок — для Штерна. На всякий случай проверила газ, воду, ничего не оставила в розетках. Я совсем не думала, что покидаю этот дом, да и вообще землю живых, навсегда. Главный интерес моего бытия, мой эгоизм перешли на Штерна. Я не жертвовала собой ради него — нет; я расставалась с прошлым, гусеничным, самодостаточным «я» ради нового, бабочного «я», обогащенного Штерном. Собирая документы, я со своей склонностью к абстрактному теоретизированию думала: "Любовь — высшее проявление жизни, высшее проявление любви — желание умереть за, вместо или ради любимого. Жизнь существа есть желание смерти ради жизни другого существа, жизни, в которую переносишь зерно своего существа"
