Виталий Обедин - Витязь князя Владимира (фрагмент)

— Смотри мне, Мстивойка! Вздумаешь помереть, выдеру как сидорову козу. — бормотал он.

— Ты… боярин… от меня… кх-кх!… так просто не отделаешься. — слабо закашлялся Мстивой.

С трудом сложив неслушающиеся губы в улыбку, кметь добавил.

— Да и Вадимка твой… меня, кх!.. ждет. Я его обещал коп… кх-кх!… копьецо в цель метать.

— В седле удержишься?

— Привязать бы надо… Еще свалюсь…

— Боярин. — окликнул Варяжко единственный выживший роднинец с располосованной рукой и глубоким порезом на щеке, через который просвечивала белая кость черепа. — Этот… Паранников, кажись, исчо жив!

Варяжко помог бледному от немочи Мстивою утвердится в седле и только затем повернулся к поверженному врагу. Чуть не синий от потери крови роднинец уже стоял над ним, упирая меч в грудь. Ноги воина подгибались, и он вот-вот мог сам рухнуть рядом, однако это ничуть не умаляло его решимости разделаться с врагом. Марышко еще дышал. Краем собственного шлема ему сорвало полосу кожи со лба, все лицо было залито кровью, но грудь неровно вздымалась, выдавая теплящуюся в этом большом сильном теле жизнь.

— Отвезем его в Родень! Тама и выспросим, чего сами не разведали. — хрипло предложил кметь, неловко дергая щекой.

— А чего выспрашивать? — ухмыльнулся Варяжко, зубами стягивая узел наскоро наложенной на предплечье повязки. — Владимир на Родню еще не скоро двинется. А сверх того, что он уже о нас знает, эти удальцы ему ничего не привезут… не привезли бы. Ярополк Святославич сидит в городе и никуда носа не кажет. Все ждет печенежских князей с подмогой, хоть и ясно уже — не придут! Да и то, сказать, дело ли бусурман на Русь звать, чтобы со своими же биться?!

— Ты не судья князю. — буркнул роднинец.

Варяжко закончил с повязкой, отобрал у товарища меч и принялся перевязывать его раны.

— А что тогда с этим делать?… — кривя губы, прошипел роднинец, отвлекая себя от боли в располосованных мускулах.

Варяжко молчал.

В светло-голубых глазах кметя блеснула волчья кровожадность. Отстранив боярина, он с холодной решимостью потянулся за кинжалом.

— Отпустить его так просто нельзя!

— Горло резать будешь? — понизил голос Варяжко. — Ну, давай, только смотри, не запачкайся.

Воин вздрогну, словно его вытянули кнутом пониже спины.

— Зря ты так, боярин. Нешто сам на поле брани вражьих недобитков не резал? А здесь и того хуже. Это ж вороп! Его слова могут потом ста жизней стоить, если и того не более.

Варяжко уставился взглядом в голубой клык лезвия, торчащий из кулака кметя. Острый. Всего один умелый удар. Марышко даже ничего не успеет почувствовать. Хорошая смерть. Быстрая. Он перевел взгляд на покрытое мертвенной бледностью лицо богатыря. Проторившие себе путь по коже кровавые руслица исчеркали его паутинным узором… Быстрая смерть. Не так уж плохо. Именно в этом и заключается воинское милосердие — избавление от предшествующих ей мук.

Но богатырь не похож на умирающего. Оглушен, кости переломаны, однако жить будет.

Тогда на что будет похоже Это? Все равно, что свинью зарезать. Мыслимо ли думать о человеке, славном витязе и достойном поединщике, как о свинье?!

Варяжко не был идеалистом. Он был воином: суровым и жестоким в бою, страшным для врага, противостоящего ему с оружием в руках. Но он не был безжалостным убийцей. Там, высоко в вирии, в лихой дружине Перуна-Громовика гордому и неукротимому нравом Ратмиру-Медведю еще никогда не приходилось краснеть из-за сына. Так же как и расторопному, не по годам крепкому и смышленому Вадимке никогда не придется краснеть из-за отца здесь, на земле.

— Оставь. — резко приказал Варяжко. — Вез бы Владимиру важные сведения — не рискнул бы пресекаться с нами, отстоялся бы в ельнике. А коли и рискнул — не пытался бы никого в полон брать. Приказал расстрелять бы всех из луков, не выходя из укрытия, и дело с концом!

Роднинец грязно выругался и бросил кинжал в ножны.

— Смотри, боярин! Как бы этим поступком виру на себя не наложить. Отпускать наворопника глупо!

— Я старший! мое слово решающее! — сказал, как отрезал Варяжко.

Роднинец рычал от боли, но спорить более не пытался.

Боярин в последний раз взглянул на распростертое тело владимирского богатыря.

— Выживешь — твое счастье. А коли нет — не обессудь. Мы не на пиру встретились и не кубками схлестнулись… Едем!