— Теперь ты стал меченосцем, — объявил Саламандра.
Ронину показалось или в голосе сенсея действительно прозвучала нотка гордости? Нет, он, должно быть, ошибся. Саламандра вряд ли позволил бы себе такое.
— Отныне ты — мой вассал. Ты выполняешь мои приказы, придерживаешься моих порядков и установлении, подчиняешься моей воле. Пока я жив, никто другой не имеет права распоряжаться твоей рукой. За это ты будешь пользоваться моей защитой, могуществом моего ранга саардина и положения сенсея Фригольда. Я готов оказать тебе эту честь. Сейчас я вручаю тебе ленты Саламандры, саардина, сенсея Фригольда, и назначаю тебя моим чондрином, дабы ты твердой рукою и мудрым советом помогал моим меченосцам и командовал ими, дабы ты защищал своего господина и подчинялся ему.
Меченосец, державший ленты, шагнул вперед.
— Принимаешь ли ты ленты чондрина, дабы тем самым вручить мне себя и свою руку?
— Саламандра, — хрипло произнес Ронин. — Я не могу.
— Не много осталось, — прокричал Боррос сквозь завывания ветра.
Ронин глянул вниз. Снег и туман немного рассеялись, и Ронин сумел разглядеть, что в нескольких сотнях метров под ними отвесная стена утеса переходит в расширяющийся склон, по которому, похоже, можно будет просто пройти остаток пути до ледяного моря. Теперь все пространство вокруг заливал тускло-серебристый свет луны, тоскливо зависшей среди дрожащих облаков огромным рябым пятном. Ронин взглянул на бледный лунный овал, потом опять опустил глаза на ледяное море, раскинувшееся далеко внизу. Они продолжали спуск, несмотря на усталость.
* * *
В конце концов в памяти у Ронина осталось только одно лицо. Всего на мгновение — столь мимолетное, что, пожалуй, лишь Ронин был в состоянии его уловить, — непроницаемое выражение лица этого развращенного и пресыщенного мастера боя, который за столько лет приобрел лоск и шарм истинно светского человека, казалось, дало трещину. И подобно тому, как от весеннего ручья исходят радужные отсветы, так и по его лицу прошла стремительная гамма эмоций. Все это случилось так быстро, что Ронин даже не был уверен, не померещилось ли ему. Действительно ли он увидел печаль, шок, гнев и боль, смешавшиеся воедино? Наверное, было и что-то еще, но тогда Ронин всецело был поглощен мыслями о том, что должен делать, и не сумел этого разглядеть.
— Не можешь! — взревел Саламандра. — Не можешь? Что ты такое несешь? Не можешь?! Нет, ты сделаешь это! Ты должен! Иначе и быть не может!
Не отрывая от Ронина пронзительного, яростного взгляда, он протянул руку, схватил ленты чондрина и помахал ими перед носом у Ронина.
— Ты насмехаешься над этим знаком доверия?! Ты насмехаешься надо мной?!
Лицо его побагровело, с влажных блестящих губ брызгала слюна. Смяв ленты, сенсей швырнул их в лицо Ронину. Ронин чувствовал, что он не в состоянии ни двигаться, ни говорить.
Очертания огромного лица расплывались перед глазами.
— Не можешь?! Ты даже не понимаешь значения этих слов. — Саламандра потряс кулаком. — Я разглядел в тебе то, чего никто не сумел разглядеть. Даже ты сам. Это я тебя создал, я сделал из тебя лучшего меченосца Фригольда.
Его голос загрохотал, отдаваясь эхом по залу. Все его тело тряслось, словно внутри у него бушевала безудержная буря.
— Я учил тебя, принял тебя, предложил тебе высшую честь!
Он надвигался на Ронина.
— А теперь ты плюешь мне в лицо!
Голос сенсея сорвался на вопль, отразившийся эхом от высоких стен. Внезапно он махнул рукой, направив тыльную сторону ладони Ронину в лицо, и движение это было настолько стремительным, что Ронин не смог бы отреагировать, даже если бы и хотел. Но он не хотел: он с пронзительной отчетливостью осознавал, что, стоит ему сейчас пошевелиться, он — мертвец.
Удар пришелся по всему лицу, перстни рассекли щеку. Это выражение крайнего презрения ранило куда больнее, чем сила самого удара. Больнее, чем раны на лице, которые все равно заживут рано или поздно.
— Ты не понимаешь. Ты не имеешь понятия о чести!
Саламандра выплюнул слова, как отраву. Потом он снова ударил Ронина, а в третий раз бил уже сжатым кулаком, крича от бессильной ярости, потому что Ронин не дрогнул, не отступил, не ответил.
— Как ты смеешь?! Как ты смеешь?!
Церемония унижения. И удары, удары... Меченосцы уже пытаются сдержать Саламандру. Он стряхивает их, как капли воды.
— Уйдите все от меня! — вопит он. — Убирайтесь отсюда! Вон!
И они послушно отходят. А он продолжает бить Ронина и вопит на одной ноте «А-а-а-а!», утратив способность к связной речи, шатаясь, лишившись рассудка, потеряв человеческий облик...
Саламандра засунул толстые пальцы за пояс и взялся за веер, готовый выхватить его, расправить его смертоносное острие — эту гибкую гильотину. Но потом все же взял себя в руки и остановился, дыша тяжело и прерывисто.
— Нет, — выдохнул он. — Нет. Это было бы слишком просто.
Он убрал руку от пояса, развернулся и вышел неверной походкой за дверь.
Ронин стоял посреди зала боевой подготовки, слыша шум своего дыхания, напоминавшего шорох прибоя на пустынном берегу. В голове и во всем теле пульсировала жгучая боль. Но он едва ли ее ощущал. Он думал: «Теперь мы опозорены. Оба».
* * *
— Что теперь? — крикнул ему Боррос.
Они болтались в воздухе. Метрах в двадцати внизу вырисовывались нижние склоны утеса. Но веревки закончились. Им не хватило каких-то пары десятков метров.
— Не хватает, — сказал колдун и ударил ногой о скалу, чтобы остановить верчение, но лишь усилил его.
— Не дергайся, — посоветовал Ронин. — Расслабься.
— Сил никаких не осталось, — жалобно крикнул Боррос. — Все, я сдох.
— Тогда береги дыхание, — рассудительно заметил Ронин.
Он снова всмотрелся вниз. В неверном свете бледной луны, почти закрытой густыми плывущими облаками, он сумел разглядеть только площадку свежевыпавшего снега, покрывающего верхний склон. Но какова, интересно, его глубина? Сняв с запястья молоточек, он запустил его вниз. Молоточек упал в снег и исчез.
Отстегнув мешочек с костылями, Ронин бросил и его. Мешочек упал рядом с тем местом, где исчез молоток, и тоже провалился в снег. «Ничего другого не остается», — сказал себе Ронин и отпустил веревку.
Он услышал какой-то вскрик, на мгновение сбивший его с толку, а потом вошел в снег, провалился с головой в его белую толщу, ощутил на себе его тяжесть и понял вдруг, что не может вдохнуть, окруженный чернотой удушающей массы. Он напрягся, рванулся вверх и, помогая себе руками, выбрался на поверхность, жадно хватая легкими морозный воздух. Под ногами он ощутил лед и камень.
