Андрей Андреевич улыбнулся шире.
— Как бы это лучше объяснить, — сказал он с лукавцей. — Я посредник. Дело не во мне. Видите ли, Аркадий, в «Сказке сказок» вас слушала Альта Маргарита.
Аркаша чуть со стула не навернулся, такое услышав. Самыгин удивился. Он тут ничего особенного не видел. «Ведь Тиррей, к примеру, — сказал он, — сама пожелала, чтобы вы ее нашли. У них есть собственная воля». Аркаша, сбиваясь, начал объяснять, что нашел Тиррей в лесу, ободранную, без струн… Дилер плавно двинул ладонью, точно отодвигая его слова.
— Не всем же попадаюсь я, — сказал он без малейшего самодовольства.
Киляев робко ощупал лакированные бока Альты. Мысли в голове путались. Как она про него узнала? Где? От кого? От Тиррей или Эрвейле?
…Им не нужно знать и видеть друг друга. Им достаточно слышать. Это что-то вроде общего поля — излучение звука, музыка сфер, гармония мира… Дилер объяснял с видом почти скучающим, незло, но открыто подсмеиваясь над Кашей. Киляеву от потрясения даже не было обидно.
— Я подыскивал для Альты исполнителя, — говорил Самыгин, — у нас было несколько вариантов, но все не складывалось. Она внезапно обратилась ко мне с просьбой. Полина Кимовна — моя давняя знакомая, она согласилась пригласить вас на прослушивание.
«Вот как, — подумал Каша и перестал гладить черный гриф. — А ведь нехорошо получилось. Все надеялись. А это, оказывается, из-за меня… из-за гитары все, блин».
— Никакого обмана, — поторопился дилер. — Полина действительно устраивала прослушивание. Я просто вас порекомендовал.
Киляев уже обо всем догадался, но сидел тихо, слушая, как Самыгин рассуждает про гармонию сфер. Тиррей плохо разговаривала, она бы не смогла описать ему свой мир такими сложными словами. Теперь ее исполнитель будет знать — это хорошо… Дилер тем временем подводил дело к простым словам и наконец, произнес их — осторожно и мягко:
— Аркадий, давайте поменяем Тиррей на Альту.
Аркаша встал, аккуратно положил Маргариту на стол перед дилером и ответил:
— Извините.
— Почему?
— До свиданья. Извините, что отнял у вас время.
Самыгин прикрыл глаза, скорбно вздохнув:
— Ну, что же… А вы все-таки подумайте над моим предложением, Аркадий. Вместе с Тиррей.
Киляев замешкался у двери. Ладонь на ручке внезапно вспотела.
— Она наверняка пыталась вам сказать, — сочувственно заметил Самыгин ему в спину. — Прислушайтесь к ней.
И все бы ничего, если бы не эти последние его слова. Домой Каша шел как оплеванный. Самыгин ведь сознался, что он не музыкант, что он торгует живыми инструментами. Торговец должен был видеть в Тиррей просто вещь, которую можно купить или обменять. Но на самом-то деле она была Кашиной девушкой. Пускай они ссорились — а кто не ссорится? От этого все только становилось всамделишней. Нельзя продать или обменять свою девушку.
И вдруг оказалось, что дилер понимает в Тиррей больше, чем Каша.
Понятно было бы это и правильно, иди тут речь об инструментах обычных, неживых. Но Тиррей, с ногами, с родинкой, с карандашом для глаз, Тиррей, которая лакает из чашки и ночует на вокзалах — кто мог знать ее лучше Каши?!
«Она пыталась вам сказать». Будто бы он слышал…
А ведь она правда пыталась.
Все ее капризы, загулы, истерики — что это было? Только ли дикий нрав? И с чего это вдруг оказался дикий нрав у живой гитары? Она ведь не зверь, не кошка-собака — музыкальный инструмент. Она смысл знает.
«Ты ничего, я это».
«Я пела, играла, а ты — ничего».
Глупая, косноязычная Тиррей…
На этаже перегорела лампочка, было темно. Аркаша промахнулся ключом мимо скважины, и ему вдруг стало так тоскливо, что он привалился лбом к двери и неподвижно простоял минут пять. На нижних этажах в тишине рождалось и гасло эхо. Самое обычное, маленькое эхо голосов и шагов. В океане Альты Маргариты оно бы стало частью огромной музыки, едва уловимым остинато в полифонической ткани… «Тирь теперь спит, — подумал Киляев. — Еще дня три будет спать. Поговорить бы с ней»
О чем? Что ты ей скажешь, если она дура и родом из гармонии мира, а ты умный и ничего?
Нельзя продать любимую девушку. И обменять нельзя. Но если с другим ей лучше… если ты любишь, а она не любит — нужно отпустить…
Слезы навернулись на глаза. Аркаша шмыгнул носом. «Она же не человек, — сказал он себе с горечью, — она не может сама меня бросить». Пальцы поджались от отчаяния. Ни разу не получилось у Каши с живой девушкой, и вот — даже с деревянной не вышло…
Почему-то про любовь Аркаша подумал, только когда решил, что его бросают.
В квартире было гулко и пусто. Киляев нашел гитару там, где оставил — на полу, устыдился и положил в кофр. Прикасаться к Тиррей было неловко.
Он попрощался с ней в середине декабря, когда город уже лихорадило будущим праздником. Позже было никак нельзя — с Альтой Маргаритой еще предстояло сыгрываться. На новогодние вечеринки «Белосинь» заказали в трех местах.
Раньше было — совсем невозможно. Как от себя оторвать…
Он ничего ей не говорил, но гитара чувствовала перемену. Аркаша ждал, что после вспышки своего несуразного гнева она опять убежит гулять — дикая, загорелая, сумасшедшая. Зимой Чирей было легче найти — как полуголую девушку в сугробах не заметить? Погибнуть от холода она не могла, но вот простывать дерево умело…
В глубине души Киляев хотел, чтобы она убежала. Так ему было бы легче.
Но Тиррей сидела тихо. То есть совсем тихо — она даже в человека превращалась все реже. Спала себе в кофре, точно совсем потеряла интерес к Каше и его жизни. Было от этого грустно, но если честно — гораздо удобней работать. Пальцы Аркаши становились все проворней, звук — все богаче, и все чаще, занимаясь с Тиррей, он думал, какова будет Альта.
Тирь, конечно, не поднимала его больше в небо на крыльях. Разве что редко-редко слышал Аркаша, как шелестят ее перья. Стоял он на скале индейцем, в уборе из золотых этих перьев, глядел, как садится солнце.
Раньше, когда все было хорошо, Тиррей иногда из вредности превращалась в укулеле. Или в басуху вместо акустики. Или вообще во что-то такое, чему Каша и имени не знал. Лютня, виуэла, колесная лира… Она заводная была.
Была.
Вот она, спит, золотисто-лаковая, с глупыми своими наклейками на верхней деке — а в мыслях уже проходит, как скорбная процессия, серое словечко «была».
Да и правда ли они, выцветшие эти словечки «хорошо-раньше»? Одно воображение, ностальгия.
Бывает, что вещи уходят.
Ты ли в этом повинен или сами они так решили… утекают, как песок сквозь пальцы, как песок в песочных часах — вышел срок и все. Что тут сделаешь? И надо ли что-то делать?
