Да и сам Камиль в пору младенчества своего пас овец и гонялся за шустрыми козами, слушал стрекот насекомых тварей в жесткой и редкой траве и шелест пресмыкающихся по камню, приклонял ухо, чтобы ощущать течение глубинных вод под покровом то сухой и звонкой, то зыблющейся и летучей земли — той, из которой, смешав пять ее видов, слепил Аллах первого человека.
Холодной же пустынной ночью вбирал он в себя смеющиеся голоса звезд и рокот хрустальных небесных сфер, что терлись друг о друга в неизмеримой вышине, и сердце его омывалось и полнилось небесной музыкой.
Ни одно живое существо, на его взгляд, не было похоже на другое, а перевидал он их множество. Не раз случалось ему помогать суягным овцам и держать на руках новорожденных верблюжат, таких беспомощных и слабеньких по сравнению с конскими детенышами. Жеребят тоже приходилось ему видеть, но редко: кони были здесь дороги, считались ценностью поистине царской.
Когда он мало-мальски вошел в возраст, оказалось, что родные хорошо о нем помнят. Муж кормилицы привез его в город и сдал с рук на руки старшему брату отца, чтобы тот научил Камиля чтению и письму, счету и торговому делу.
Город был купеческий, и родичи преподали Камилю отнюдь не навыки суемудрия и каллиграфии. Вся их наука ограничивалась умением красно говорить с клиентом и делать значки и зарубки на пальмовых листьях и верблюжьих лопатках. Однако мальчик был удовлетворен и этой малостью.
Камиль оказался единственным среди всех здешних торговцев, менял и ростовщиков, кто не искал в чужом деле великой прибыли для себя: поэтому его охотно нанимали блюсти чужой интерес. Требовалось, правда, чтобы интерес этот был безукоризненно честным, иначе юноша наверняка бы отказался. Удивительно — в купеческом деле Камиль приобрел недюжинную сноровку и даже ухватистость. Кроме того, он ведал, казалось, все дороги в стране, где их постоянно засыпает песком, умел находить старые источники и откапывать новые. Так стал он водителем караванов.
И тогда Хадиджа бинт Хувайлид обратила на него взор своих огромных черных глаз…
— Наняли тебя, уважаемый Камиль, потому только, что рассчитывают огрести большую прибыль с благословения легкой твоей руки, — так говорил Майсара, любимый раб и наидовереннейшее лицо достойной Хадиджи. Был он невысок ростом, объемист в талии, добродушен и донельзя важен. — Но теперь поручили тебе везти в Рум дубленую кожу, серебро домодельной ковки и ячмень, а с этого великий барыш никак не нарастет, хоть ты из кожи вылезь. Вот оружие бы взять — оно у бану Ханиф отменно выходит с тех пор, как Кабил выковал рядом с нами первую в мире саблю. Только ведь никто не захочет дразнить людей кесаря видом дамасской стали.
— И верно. Меч показывают в бою, а не на прилавке. Но если нашей госпоже понадобился приказчик именно для поездки в Рум, — спокойно ответил Камиль, — наше дело не рассуждать, а стараться достигнуть успеха.
— Так и я бы сказал, будь я один. Только вот двое нас. Мое дело малое — надзирать, а вот ты — человек вольный: на разумное предприятие идешь, от неразумного отказываешься. Ради чего нынче-то согласился?
Камиль нахохлился и отвернулся. Его спутник прав был только отчасти. Ячмень, который везли трое из семи верблюдов, был отборный и в Руме ценился. Известное дело: там, где много роскоши, всегда в насущном нехватка. Выделанную кожу и серебро, задешево купленное у бану Сулайм, охотно возьмут мастера самого Безанта, румской столицы, и живо превратят в изящные поделки, а потом втридорога отдадут Степи, Лесу, да и той же Пустыне, откуда получили. Этим товаром были гружены еще трое самцов-мехари. А седьмой в караване шла Варда, девятилетняя верблюдица-«базил». Она за всю свою долгую жизнь ни разу не приносила потомства и поэтому работала наравне с мужчинами. Сейчас она несла во вьюках то, что необходимо для самих путешественников: жареное зерно, вяленую баранину, финики и воду в бурдюках.
Коли речь зашла о животных, следует добавить, что под Камилем шла молодая каряя мулица Дюльдюль, изящно перебирая копытцами, а грузноватый Майсара придавил собою пожилого ишака по имени Хазар, «Запыленный». Осел в юности отличался сомнительной нравственностью; на его кроткой седоватой морде (и в самом деле будто присыпанной серым песком) до сих пор лежал отблеск лукавства и двоемыслия, а взгляд временами проницал самую толстую шкуру, и оттого красавица Дюльдюль вынуждена была то и дело отворачиваться, потупив глаза с длинными ресницами. Других скакунов в отряде не было: слуги и рабы то шли пешком, то усаживались на горб тому или другому верблюду, стараясь без крайности не отягощать его лишним весом.
— Путь до Рума долог, о прекрасный и мужественный водитель людей, ослов и верблюдов, — начал после краткой паузы Майсара, иронически подмигнув сам себе. — Не расскажешь ли ты повесть или не сложишь ли касыду о том, какой должна быть прекрасная женщина, соблазнительнейшее создание Аллаха и самый краткий путь к Нему — или в джаханнам, обитель грешников?
Майсара был по возрасту старшим в караване, к тому же доверенным лицом самой госпожи, и мог позволить себе некоторую фамильярность по отношению к юному начальству.
— Я не поэт, о Майсара, и плохой рассказчик, — хмуро сказал Камиль.
— В долгом пути все мы становимся немножко поэтами и безумцами, — с печалью ответствовал Майсара. — Вот и я вспомнил одну девчонку из племени бедави, на которой чуть не женился в юности. Хозяин тогда брал меня в боевые походы, а потом я остался при вдовой хозяйке…
— Она разве запрещала тебе жениться?
— Что ты. Тем более, что в тот раз она сама вдовела недолго. Просто она такая, моя благородная госпожа, что после нее ни на какую другую и смотреть неохота. Словом, истинная женщина.
— Истинная женщина, — вдруг подхватил Камиль, — это значит: не тростинка, гнущаяся под ветром, но стройная пальма, что горделиво красуется на широком песчаном холме. Крепок стан ее и мощны бедра, а ноги белы, гладки и прохладны, точно слежавшийся снег. Груди ее — источник меда для супруга, молока для дюжины крепких детей. Темные кудри ее — гроздья фиников, свисающих в кроны. Шея высока и пряма, как сторожевая башня; кожа — цвета благородного сандала; лицо ее сквозь загар сияет, подобно луне четырнадцатого дня. Глаза глубоки, как ночь — охранительница путешественников. Поступь легка и стройна: это шаг верблюдицы, которая не оступится и не провалится в песок, и не отяжелеет она после целого дня пути. Но главная прелесть женщины не в этом, а в тайне, в скрытом. Душа ее вздымается, как дым над ароматной курильницей, и от мыслей исходит благоухание мирры, алоэ и мускуса. Благовоние это куда более ценно, чем красота, ибо остается, когда красота уходит. Такая жена — губительница мужей и сокрушительница сильных.
