Иеронимус сказал совсем тихо, так что Михаэлю пришлось наклонить голову, чтобы расслышать:
— Те, кто был богат, а затем отказался от роскоши и дал обет нищенства, не имели изначально таких намерений. Как можно разбогатеть, не стремясь к тому всей душой? Если твоя цель — заработать тысячу гульденов, значит, ты должен молиться на тысячу гульденов, не позволяя себе отвлекаться. Никому еще не удавалось наполнить сундуки золотом, мечтая избавиться от него.
Михаэль приоткрыл рот, лихорадочно изыскивая ответ. Варфоломей сверлил Иеронимуса гневным взглядом: какие глупости проповедует монах!
— Как же мне достичь совершенства? — спросил Михаэль, растерявшись.
Иеронимус ответил:
— Освободись от лицемерия.
Варфоломей наконец оттеснил Мракобеса и встрял в разговор.
— Приди в наши объятия, сын мой! — вскричал он. И раскинул руки, насколько позволяли ему цепи.
Дорога вела по долине. Справа и слева вздымались лесистые горы, густая зелень лесов уже тронута осенней сединой.
— Сдается мне, мы проходили здесь когда-то с Агильбертом, — проворчал Ремедий наутро третьего дня пути, разглядывая местность.
Бальтазар, к которому он обращался, пожал плечами.
Ремедий продолжал:
— Вон там, видишь — маленький городок? Разве ты не помнишь? Это Айзенбах, мы разграбили его, когда ушли от Эйтельфрица…
— Меня с вами тогда не было, — сказал Фихтеле. Прищурил глаза — хотел получше разглядеть городок.
— И правда, — согласился Ремедий. — Забыл. Мы тебя после подобрали.
Айзенбаха достигли в час пополудни. За те семь лет, что минули со времени разгрома, город отстроился, восстановил стену, углубил рвы, ощетинился решетками. Братской могилы, куда ландскнехты закопали, не разбирая, и горожан, и своих, не осталось и следа. Ровная зелень травы, красная черепица, виноградные горы, все выше и выше, к самому небу.
Разбойники поглядывали на Айзенбах, как голодный на кусок пирога — слишком большой, чтобы можно было проглотить одним махом. У Варфоломея чуть слюни не потекли, когда он прошел по мосту, заплатив городской страже пошлину за вход — откуда-то из-под лохмотьев вытащил несколько затертых монет.
В поисках харчевни вышли на площадь — тесную даже для такого маленького городка, как Айзенбах, — и попали на представление бродячих комедиантов.
Телега загромоздила подходы к маленькому фонтану, посреди которого высилась новенькая деревянная статуя святого Георгия, раскрашенная синей, золотой и красной краской. На телеге, чтобы всем было видно, разместился механический театр.
Нищенствующие подвижники затесались в толпу зевак и, задрав головы, с интересом уставились на спектакль.
Ремедий дернул Бальтазара за рукав, шепотом спросил:
— Сегодня что, воскресенье?
Бальтазар пожал плечами.
— Наверное…
Ремедий что-то посчитал про себя, загибая пальцы. Охнул.
— Третьего дня, стало быть, пятница была…
— Ты что, Ремедий Гааз, совсем дурак? — раздраженно сказал Бальтазар.
Ремедий кивнул, искренне удрученный.
— Я мясо ел, — сказал он. — В постный день.
— Какое мясо?
— Эркенбальдины потроха, — пояснил Ремедий и плюнул от души. — Проклятая баба, загонит меня-таки в ад…
Бальтазар даже отвечать не стал. Что с дураком разговаривать. Он хотел посмотреть театр.
Разомкнулись деревянные шторки, открывая спрятанный в тяжелом резном корпусе вертеп, где жили своей таинственной жизнью два деревянных шута и большое тележное колесо. И шут в красном колпаке обхватил обод колеса, пытаясь вскарабкаться наверх; и шут в синем колпаке уцепился за колесо с другой стороны, стараясь обернуть его на себя. Несколько секунд колесо хранило равновесие, а потом стало поворачиваться, вознося красного шута и подминая синего.
— Что наверху, то внизу, — с важным видом произнес Михаэль Клостерле, наблюдая за механическими фигурами.
Представление в маленьком вертепе заканчивалось. Синий шут лежал раздавленный под колесом, на его курточке проступило багровое пятно, из нарисованного рта вытекла струйка нарисованной крови. Красный его соперник лежал животом на вершине и победно болтал руками и ногами.
— Что было наверху, окажется внизу, — сказал Михаэль.
— В таком случае, какой смысл в победе, если она всего лишь на миг? — поинтересовался наместник Варфоломей, который за эти дни полюбил философствовать на пару с новообращенным.
— Если колесо повернется снова, чтобы сбросить победителя, оно вознесет на вершину раздавленный труп, — медленно и значительно проговорил Клостерле. — Подумай сам, велик ли смысл оказаться наверху первым?
Варфоломей опустил веки, покивал, довольный мудростью своего собеседника.
— Вопрос в том, от чего зависит твое вознесение?
Иеронимус, стоявший впереди, вдруг повернул к наместнику голову, на мгновение глянул прямо ему в глаза.
— От колеса, — сказал он.
Варфоломей сразу утратил охоту продолжать разговор. Не любил он спорить с Иеронимусом.
Деревянные дверцы, тихо скрипнув, закрылись. Двое шутов исчезли за ними. Комедианты стали обходить толпу, собирая деньги.
Тем временем Варфоломей протолкался вперед, вскарабкался на телегу, вознес руки над головой, оглушительно загремел цепями. Толпа снова притихла, думая, что это продолжение спектакля.
— Дети мои! — завопил наместник Варфоломей. — Покайтесь! Подумайте, какому греховному делу сейчас предаетесь, несчастные! Ибо так было устроено, что, подобно десяти хорам ангельским, созданы десять хоров среди человеков. Первые три управлять поставлены, и это — священники, монахи и мирские судьи. Остальные же предназначены подчиняться, и среди них назову тех, кто изготавливает одежду и обувь, тех, кто работает с металлом, тех, кто строит дома, кто кормит голодных и желающих утолить голод, кто сеет хлеб и убирает урожай, а также те, кто врачует. И подобно тому, как десятый ангельский хор предался сатане, десятый хор людей отпал от святости. В него входят актеры и комедианты, и вся их жизнь — сплошной грех, и души их обречены на погибель…
Он долго еще кричал, к полному недоумению толпы. Стали уже раздаваться свистки. Двое комедиантов, довольно дюжие молодцы, принялись спихивать проповедника со своей телеги. Варфоломей отчаянно сопротивлялся и призывал всевозможные проклятия и небесные кары на головы нечестивцев, действующих, несомненно, по наущению дьявола. Несмотря на свое довольно хилое сложение, бывший купец обладал удивительной верткостью и цеплялся за телегу, как пиявка. Стоило отодрать его пальцы от края доски, как он тут же впивался в оглобли. В результате все трое рухнули с телеги в фонтан и едва не утонули. Толпа от души веселилась, приветствуя битву свистками и воплями.
