– Да не со зла ведь… один я, избёнку и то некому подмести… а мать, слышу, отказывается, решил – не нужна…
– Ладно, веди, – нахмурился Кий. – Отдашь без проказ, может, помилую.
Он уже разглядел, что в этом заболоченном, заморённом лесу-ернишнике и сам Леший был никудышный: седой, сгорбленный, в одной рубахе оборванной, в поршнях дырявых.
– Это ты, что ли, – спросил Кий, – у Железных Гор доселе жил?
– Жил, батюшка, – закивал Леший. – Так разве там жизнь? Вовсе дерева расти перестали, один мох… А что за лес был! Сосны до неба, куда здешним! Голубика была – во, с кулак! А малина! А земляника!..
– А что же вы, пришлые, – молвил Кий, – борового-то Лешего обидели? Скрутили да бросили. Не по Правде живёте!
– Обидели, кормилец, обидели, – покаялся Леший. – Это мы с дружком, тоже беглым, хмельного мёду опились… да как уж тут не напиться?
Поневоле жаль его сделалось Кию. И в который раз подумал кузнец: а ведь грянет несчастье с этих Железных Гор, несчастье, какого старейшие старики не знавали. Теперь уже, сказывали, прилетал невиданный Змей – там корову порвёт, там за девкой погонится, там ручей или реку заляжет, ни пройти без выкупа, ни проехать… Быть беде, что и Леший разбойный братом покажется!
Так думал Кий, а руки с оберега между тем не снимал. И покорно привёл его старик-лесовик в самую крепь, в заросшее глухое урочище. Дунул, свистнул, топнул ногой – и обнаружилась покосившаяся избушка, приподнятая на угловых пнях, точно на птичьих ногах.
– Поправить бы избу, развалится, – посоветовал Кий. Леший только носом зашмыгал:
– Кто же мне её поправит? И кого ради трудиться-то? Вот внучку вроде завёл, и ту отбираешь…
Вошли они в избу. Поглядел Кий – так и есть, сидит девочка, шьёт что-то старательно, а вместо светца с лучинами яркая гнилушка мерцает. Увидела девочка Лешего, обрадовалась:
– Здравствуй, дедушка! А я твою свиту зашила! – и на Кия: – А ты кто? Фу, от тебя дымом пахнет…
Понял кузнец – уже облесела девочка, ещё чуть, совсем лисункой станет, маленьким лешачонком. Он сказал ей:
– Пойдём-ка домой! Тебя мать ищет, зовёт!
– Не пойду, – отмолвила девочка и губы надула: – Мне у дедушки хорошо, он меня белым хлебушком кормит, сладкими пряниками… вот!
Протянула ручонку, а вместо хлеба и пряников мох да сухой берёзовый гриб… Тут Леший вступился:
– Видишь, сама не хочет. Пускай у меня останется!
И уж протянул корявую лапу – по головке погладить. Только молодой кузнец чуть раньше успел: выхватил за плетёный шнурок серебряное колесо, громовый оберег. И как подменили девчонку! Завизжала, за Кия спряталась:
– Дяденька!.. Пойдём к маме скорее! Домой!.. Хотя по летам какой он ей дяденька – так, братец старший, едва бородку завёл.
– Не серчай, дед, – сказал Кий. – Люди к Людям, а Лешие к Лешим, негоже иначе.
Взял девочку на руки, завернул в тёплый плащ, выглянул в двери: утро уж близко. А старый Леший сел на подгнившую лавку и горько загоревал:
– Опять я один…
На рубахе его были заплаты, положенные детской рукой, старательной, но неумелой.
– Ты вот что, дед… – молвил Кий поразмыслив. – Боровой Леший отцу сказывал… В березняках за рекой лешачиха, слышь, овдовела, лешачата малые осиротели…
– Правда?.. – вскинулся Леший. – А где, скажи, те березняки за рекой?..
На том распростились. А чтобы Кий не плутал с девочкой на руках, Леший скатал из мха и травы зелёный клубочек, пошептал над ним, кинул под ноги кузнецу. Запрыгал клубочек и побежал прямохожим путём через лесные чащобы, вывёл Кия к знакомым местам, на край опушки, тут и рассыпался. Вот выплыл в небо светлый Даждьбог, и разом запели в деревне все петухи, а встречь кузнецу побежала заплаканная женщина:
– Дитятко!..
Подумалось Кию – вправду что ли схватилась баба за ум. Он так и не взял драгоценного узелка:
– Прибереги, дочке сгодится, как подрастёт.
Скотий Бог и волхвы
Змей Волос меж тем в самом деле летал по белому свету, пробовал силу. А силушка, честно молвить, была, что и не всяким словом опишешь. Как-то раз беспечные Люди не погасили костра; взвился рыжекудрый Огонь, погнал прочь зверей, стал самих охотников настигать. Совсем отчаялись Люди, но заметили пролетавшего Змея и дружно взмолились:
– Избавь! Помоги!..
– А что вы мне за это подарите? – наученный жадной Мораной, спросил немедленно Змей.
– Всё отдадим, чем богаты! – закричали охотники. У них уже волосы скручивались от близкого жара.
Тут Змей Волос и показал, за что звали его Сосуном-Цмоком. Как смерч, подлетел к ближнему озеру и мигом высосал чуть не до дна. Запрыгали рыбы, выскочил Водяной, долго махал вослед кулаками… а Змей взлетел над пожаром, выплеснул воду, погасил жгучее пламя. И спасённые охотники не поскупились: устроили пир, накормили Змея досыта, напоили допьяна. Стали славить его, другим рассказывать, кто сам не видал.
Случился меж гостей человек, у которого в саду сохли яблони, давно не поенные дождём. Никак не мог нерадивый хозяин дозваться Перуна, не то грешен был, обидел чем-то Небо и Землю, не то просто лениво молился светлым Богам. Поклонился он Змею, попросил помочь. Тому что! Шедро облил сад, и воспрянули, зазеленели деревья, налились яблоки на ветвях – румяные, сладкие.
И ещё были дела. У кого-то съел проголодавшийся Волос половину овец, а когда пастух его пристыдил – благословил оставшуюся половину: выдернул у себя из шкуры шерстинку, бросил на стадо. С тех пор начали овцы толстеть, обрастать роскошным руном и славно плодиться – все только завидовали и диву давались. Сказывают, тогда-то Волоса в самый первый раз назвали Скотьим Богом и урядили святилище. Только не на горе поднебесной, где от века клали требы Перуну, а в сырой низине, где изобилуют змеи. Поставили идола, одновременно похожего на бородатого мужа, на медведя и на козла – ибо много сутей было у Волоса, во всё умел превращаться. Нашлись и умудрённые Люди, лучше других научившиеся разговаривать со Змеем и вызывать его на подмогу, обливая идола водой. Эти Люди ставили избы при святилищах, собирали дары, устраивали в честь Скотьего Бога жертвенные пиры в благодарность за урожай и приплод. За то стали прозывать их жрецами. А ходили они, подражая своему Богу, в звериных личинах и меховых одеяниях шерстью наружу, и по тем одеяниям, мохнатым, волосатым-волохатым, нарекли их ещё волхвами. Потом уже волхвами назвались все: и те, что творили требы Перуну, и те, что кланялись Солнцу, и те, что беседовали с Огнём.
Что поделаешь! Лики старших Богов – Неба с Землёю, Отца Сварога с Матерью Макошью – лишь для немногих Людей были, как прежде, отчётливы. Большинство им уж и не молилось, запамятовало, как ещё раньше запамятовали Живу-Живану, Великую Мать. Начали рождаться новые Боги, и часто, как в каждой речке свой Водяной, – свои у всякого племени, у всякого рода…
А только Земля всё равно на всех одна, как её ни дели. И Солнце, и Небо над головой…
И такие нашлись меж Людьми, что вовсе забыли пашню и ремесло, забыли, как добывается хлеб. Стали те Люди приманивать Скотьего Бога яичницей и молоком, до которых он был великий охотник, и лакомка Змей летал к ним ночами, скрываясь от Солнца, да и от Месяца: побаивался. Таскал новым друзьям из подземных пещер несчитаные богатства. Оттого у этих Людей на руках не водилось мозолей, зато избы от достатка только что не ломились. Говорят, он и до сих пор к иным прилетает. Огненным клубом падает в темноте средь двора, оборачивается человеком… Сказывают, дружат с ним всё больше купцы, торговые гости. Возят с собой деревянные изваяния и, прежде чем затевать торг, молятся и потчуют Волоса. Оттого пошла поговорка – без Бога ни до порога, а с ним хоть и за море. Ещё сказывают, прибыльно дружить со Змеем, но и опасно: норовист Волос и дружбы не помнит, чуть-чуть не угодишь – и избу спалит, и товар…
Но всё это было потом. А тогда Люди просто заметили, что шерстинки, потерянные зверями, начали сами собой обретать злую, бессмысленную жизнь и сновать в воде, норовя укусить, всосаться под кожу. Их так и рекли: живой-волос, и плодились они в стоячей жиже низин, поблизости от святилищ Скотьего Бога. Теперь таких нет, а имя перешло на безобидного червячка. Но Люди, которым он попадается, нередко казнят его по ложной памяти, безо всякой вины.
