А черный зверь, похожий не то на кота, не то на зайца, бежит по грязному лесу, болтая в зобу молоко, роняя капли в грязь, в темный мокрый мох – молоко, краденное у хозяек. Лучшее молоко бабушка покупала для него, и, думал Славка, заяц по запаху искал его по всему селу. И забегал сюда, к ним, чтобы собрать последнюю добычу на пути к лесу.
Надо бабушке все-таки сказать, подумал Славка. Должна же она заметить пропажу, если что-то и правда пропало. Хотя вдруг она думает, что это я столько съел?..
Да. Тень скользнула по саду, призрачная, темная, волосы встали дыбом, и Славка вдруг перепугался и бросился к дому. Закрыл за собой крючок, задвинул в проушину ржавый колышек, пробежал вдоль серого шершавого бока сарая, подвывая, вскочил на крыльцо и в сени.
Опустил щеколду, крюк, засов, разулся, вскочил в дом, порхнул в комнату и бросился под одеяло.
Он лежал, лежал, слушая топот по чердаку, а потом заснул. Ему снова снился запах пепла, темные ветви и белый свод печи. И сквозь забытье в голову пришла простая и страшная мысль, казавшаяся во сне очень правильной и логичной.
Он не заблудился тогда в лесу. Мал он тогда был, потому и не помнит. Его ведьма украла и в лес унесла. А в печь его на лопате клали, чтоб удостовериться, что он не подменыш. Считалось, что нечисть, почуяв вред своему чаду, которого она могла подсунуть вместо краденного, заберет свое отродье обратно, а человеческого детеныша вернет. Ну Славка был уверен, что он кто-кто, а точно не подменыш, но бабушка-то тогда, в далеком его детстве, должна была удостовериться.
Тоннель, жар, пепел, белый свод.
– Тяни, ничьего не будет!
– Или мое, или ничийее…
С этими забытыми глухими словами, с этой мыслью Славка проснулся, распахнув глаза и вперившись в темный потолок.
Была еще какая-то фраза вспомнившаяся перед самым пробуждением, но она потерялась, улетела, растворилась во мраке комнаты.
А вдруг это не сон, подумал он, вдруг правда? Вдруг?! Могла ли его похитить ведьма в детстве? Могла. Это многое объясняло, эти сны и разговоры, страхи, видения. Могла ли она опять узнать про него, если ее страшный заяц его увидел? Могла. И… Он уже, конечно, большой, но… Думать о ведьме никак не хотелось.
Только вот как его отняли, как вынесли из леса? Бабушка? Оттого у нее инсульт был?.. Да ну нет, это уже совсем сказки, подумал Славка. Не может такого быть.
А что может?.. Здесь, ночью, под низким потолком, в почти полной темноте, полной скрипов и шорохов старого маленького дома, все казалось возможным.
Скажу бабушке, я обязательно скажу бабушке, подумал Славка. Надеюсь, она сможет меня защитить, если отобрала у ведьмы тогда, в детстве, и не то проверяла печью, не то лечила после пережитого…
Тут он вдруг нашел объяснение своему сну, и картинка, пугающая, но цельная, сложилась у него в голове.
Его не клали в печь на лопате.
Его оттуда вынимали.
Лес. Потом тоннель. Потом пепел и светлеющий свод.
Именно так, а не наоборот.
То, что украло его, действительно вернуло его через дымоход, испугавшись за свое отродье.
Нет, это было слишком ужасно, но в темноте деревенской ночи казалось правильным, настоящим объяснением.
Скорей бы утро, с тоской, едва не заскулив, подумал Славка. Утром все это покажется бредом.
По чердаку что-то пробежало. Туда-сюда. Туда-сюда. Туда. Легонько, но слышно. Кот? Хорь? Белка?
Коловерша?..
Славка не мог спать. Ну никак не мог, зная, что темное, непонятное, никем не замеченное создание ходит прямо по дому, рядом, руку протяни, за тонкой преградой; бегает, стучит. Оно так и будет каждую ночь приходить, подумал Славка. А ведь он этого не выдержит.
Невыносимо было лежать и не знать ничего. Лучше знать. Хоть что угодно. Неизвестность и бездействие мучили его до вполне осязаемой тошноты, до мерзкого чувства в локтях и коленях, во всех суставах.
Не мог он лежать.
Он встал, накинул штаны и рубашку, стараясь не думать ни о чем, чтобы не спугнуть это состояние бездумной, пустой полуночной решимости, взял свечу и спички, свою серебряную монету, тихо вышел из комнаты, чуть-чуть приоткрыв дверь и протиснувшись в щель, вышел в сени и поднялся на чердак. Свеча коптила, пламя танцевало, в голове было пусто. Славка понимал, что, если он задумается хоть на секунду над тем, что делает, то бросит свечу и с воплем убежит под одеяло.
Он поднялся на чердак и закрыл за собой лаз. Тут не было петель – сколоченная из досок заслонка держалась на двух сыромятных ремнях, прибитых к настилу; так что это вышло бесшумно.
Славка сунул руку в карман, сжал монету в кулаке. Руки были мокрыми. Он огляделся, покрутил головой, погонял свечами тени по углам. И подавился криком, когда одна из теней, из дальнего угла, метнулась скользящим движением из одного угла чердака в другой.
Славка судорожно вдохнул, сжав зубы, и как мог сильно размахнулся и швырнул монетой в эту тень.
Пламя свечи покачнулось, но не погасло, черная, теперь уже видимо объемная фигура замерла, и Славка шагнул к ней, выставив вперед свечу.
Он загнал существо в угол. Теперь зверь уже никуда не бежал, не тек, не скользил – он прижался спиной к обитым рубероидом доскам, черный и смолянистый на черном и смолянистом фоне; поднялся столбом и смотрел прямо на него.
Славка забыл дышать.
Зверь был похож скорее всего на зайца, как мог бы нарисовать зайца художник, который никогда не видел никаких зверей, кроме собак. Глаза, желтые, казались почему-то мягкими, как перезрелые абрикосы, сетка жил красновато темнела в мякоти яблок, углы глаз подтекали. Под шеей, как настоящий мешок, свешивался огромный зоб. По темной липкой шкуре стекали белые капли.
Несколько ударов сердца Славка смотрел на него. Огонек свечи поклонился влево, потом вправо, и на секунду показалось, что тело зверя не настоящее, что оно сделано из каких-то палочек, косточек, обмотанных проволокой, окрученных старым войлоком, дырявой и мерзкой сухой кошачьей шкурой, в паутине, в пятнах молока, зацветших плесенью. Что это груда мусора, подсвеченная свечой.
И от этого стало так жутко, что Славка отвел глаза.
Коловерша метнулся в сторону, отвратительный зоб качнулся, молоко плеснуло на солому и горбыли перекрытия; зверь перескочил через светлый кругляш монеты и исчез.
Славка шарахнулся и уронил свечу. Сразу подхватил – она почти погасла и теперь разгоралась неохотно, – и увидел, что затлела солома. Он прихлопнул ее тапком, не думая, и маленькая алая чешуйка, поднявшись в пыльном чердачном воздухе, блеснула золотом и приземлилась на лужицу пролитого молока.
И та вспыхнула призрачным синеватым пламенем, которое тут же погасло.
Огонек свечи сжался, сделался синим, прилип к алому фитилю. Славка затаил дыхание. Он понял, что за спиной кто-то есть. Не коловерша.
Хозяйка.
Сердце пропустило удар, потом другой. Он вдруг внезапно понял ту самую простую вещь, которую никак не мог сообразить.
Он зря решил, что коловерша приходит красть масло и молоко.
А не наоборот.
Коловерша приносит его, вот в чем дело.
Славку затошнило, крупный озноб пошел по телу, схватил за руки паралич.
Почему он вообще подумал, что его похитила именно ведьма? Даже не так – что ведьма его именно похитила…
А не наоборот.
Он обернулся со свечой.
Увидел высоко вверху, под сводом чердака, только белизну глаз и желтоватый блик на подбородке, похожий на улыбку пугала. И зеленые отблески на резных пуговицах.
Он гадал, забьется ли его сердце вновь. Бабушка, не сводя с него глаз, протянула руку и пальцами погасила фитиль.
Настала темнота.
Костяной
«Говорят, на Бартоломеевой Жиже, под болотом, лежит кость. Лежит и гудит. Старая кость, живая. Кто ее в теле носил, умер давно, а она все никак. Большая, сказывают, через все болото наискось.
Кто ее услышит, спокойно спать не сможет до конца дней, а прислушаться надумает – с ума сойдет. Блаженный Бартоломей в тех краях поселился, чтобы смирением и кротостью на позор выставить страхи перед костью, и год там отшельничал.
