Одни деревья радуют москвичей фруктами, другие пока только приноравливаются к нашему климату. Для того, чтобы выбросить гроздья, винограду необходима температура воздуха на два-три градуса повыше, чем сейчас. Лозу с гроздьями красной Изабеллы и белой Виниселы ботаники нашли у железной дороги Ярославского направления в районе Сокольников. Однако лоза только цветет — виноградин на ней не видно. Не хватает пока тепла и айве. На станции Бирюлево-товарная ученые обнаружили целые заросли этих, пока еще напоминающих кусты, деревьев».
«А Слепцы все ждут. Но вот чего?» — подумал Пастырь.
Но на этот вопрос не давала ответа даже Книга Паука…
В понедельник с утра у Ильи не завелся «Троллер». Вроде и холода стояли — так себе, чуть-чуть за ноль, и аккумулятор в порядке, а вот не завелся капризный бразильский агрегат, и все тут.
Проклиная щедрого Заву за эту желтую четырехколесную «шубу с барского плеча», Илья выбрался из джипа, в сердцах хлопнул дверцей и, поминутно поскальзываясь, потрусил к метро. Опаздывать на работу сейчас, когда новый офис-менеджер ввел прямо-таки драконовские правила учета прихода-ухода сотрудников, — явно лишнее, особенно если учесть, что накануне руководство завело речь о повышении зарплаты особо перспективным сотрудникам.
Ввинтившись в набитый хмурыми, невыспавшимися людьми вагон подземки, Илья протиснулся подальше от входных дверей, намереваясь подремать, повиснув на засаленном поручне. Нет, сном это состояние назвать, конечно же, было никак нельзя, но некая иллюзия досыпания возникала. Ты едешь, держишься, висишь, со всех сторон тебя подпирают спины, плечи, животы и задницы, глаза твои закрыты, а мысли относительно спокойны — чем не отдых перед напряженным рабочим днем?
Но добраться до вожделенных поручней Илье не удалось. Трое мужиков пролетарского вида и соответствующего запаха Великой Китайской стеной встали на пути. После нескольких неудачных попыток проникнуть за эту стену Илью оттеснили в торец вагона, прижав к двум девицам тинейджерского возраста и странной наружности.
Увешанные кулонами, разнокалиберными крестами и цепочками девчонки отрешенно смотрели в проносящуюся за окнами вагона темноту, ритмично подергивая головами в такт звучащей в наушниках их плейеров музыке. От нечего делать Илья начал рассматривать нечаянных соседок, про себя удивляясь прихотливости нынешней молодежной моды и пытаясь определить, к какому течению относятся эти малолетки.
Аспидно-черные волосы, закрученные в непонятные и откровенно неформальные прически. Тяжелый запах современных модных духов — ужасная смесь нафталина, пряностей и физиологии. Обильная косметика, выдержанная в цветовой гамме блэк-энд-уйат. Черная одежда, украшенная большим количеством металлических блестящих прибамбасов…
«Панкушки, что ли? — гадал Илья, скосив глаза на девиц. — Нет, у панков все неряшливо и функционально. А тут… Хм, прикиды-то не дешевенькие! Бархатная куртка у той, что повыше, явно из бутика. Да и у другой плащик не с Черкизовского рынка…»
Вспомнив теорию Вадима Завадского о том, что социальный статус и характер женщины можно определить по обуви, Илья, изогнувшись, ухитрился посмотреть, во что обуты его нечаянные соседки по вагону.
Ясности не прибавилось. Высокая легонько притоптывала тупоносым черным ботинком на толстенной подошве, напоминающим скинхэдские бутсы. Длинное блестящее голенище ботинка украшали серебристые копские кресты.
У второй девицы обнаружились черные остроносые сапожки на металлических шпильках, все покрытые остренькими крохотными шипиками, отчего сапоги напоминали собой диковинные черно-серебряные кактусы.
«Эге, — ничего не выяснив, расстроился Илья, — а теория-то того, пшикнула… Дала сбой, короче говоря».
Тут вагон ощутимо качнуло. Сдавленно охнув, пассажиры навалились друг на друга. Кто-то задушенно матернулся, взвизгнула женщина, загоготали студенты, веселой стайкой толкающиеся у входных дверей.
Одна из непонятных девиц, как раз обладательница сапожек-кактусов, пытаясь устоять, схватилась рукой за соседку. Широкий рукав ее плаща съехал, и на бледной руке вспыхнула черная вязь татуировки.
Илья успел прочитать вплетенные в узор готические, немецко-фашистские буквы — что-то про темноту, жизнь и смерть. Вагон вновь качнуло. Девицы переглянулись, отключили плейеры и между ними состоялся короткий диалог:
— Как этот быдляк достал!
— Ага. Темный Мастер вчера сказал, скоро начнутся мессы, на которых он научит, как освобождать душу, чтобы не ломать кайф…
— Я бы хоть сейчас освободилась. Насовсем. Дарк Принцесс говорила — это не больно. Как уснуть.
— Я бы тоже. Прикинь, как классно — всю жизнь спишь и видишь сны… Глум — это круто!
Поезд начал тормозить, подъезжая к «Октябрьской». Народ снова лег друг на друга. Девицы зашипели и, толкаясь, принялись пробираться к выходу.
«Глум, значит, — Илья мысленно хмыкнул. — В наше время не было никакого глума. Да-а, старею… Но до чего же дуры эти глумские соплюхи! Душу освободить. А родители потом цветочки будут носить на могилку, так, что ли?»
Двери зашипели, и поезд тронулся, набирая ход. К Илье протиснулась необъятных размеров тетка с огромным букетом роз. Естественно, для начала она ткнула мокрыми розами в лицо Привалова, а потом всем своим бегемочьим весом наступила ему на ногу.
Илья взвыл от боли, и придурошные девчонки-глумки тут же вылетели у него из головы…
* * *
Накануне они опять поссорились с Яной. Ну, точнее, не поссорились, а так… обменялись любезностями. Немало способствовало этому посещение некоего сборного концерта в «России», на котором среди иных-прочих выступала любимая Яной Пелагея.
Поначалу все шло лучше некуда. Звезды — пели, буфет — работал. Как всегда, на безупречной высоте оказалась вышедшая почти что в самом конце Пелагея. Она исполнила всего три песни, и все их Илья до этого уже слышал, но когда под сводами концертного зала зазвенело знакомое:
…Не для тебя журчат ручьи,
Текут алмазными струями.
Там дева с черными бровями,
Она растет не для тебя, —
то в горле встал упругий, неприятный комок. Необыкновенный, неземной чистоты голос, и рожденные не разумом поэта, но душой самого народа слова подобно острым стрелам пронзили Илью.
Ему было больно. Но с болью пришло понимание. Илья постиг, какой немыслимо прекрасный и невыносимо тяжелый дар несла в себе эта совсем юная девочка на сцене. Вселенной, Природой, Богом ли порожденный, дар бился в ней, точно птица в клетке. Бился — и не мог вырваться на волю. Ибо воля для русского человека — во сто крат больше, чем свобода. Свобода, как известно — это рай. Но воля — это жизнь. Райскую жизнь (как правило, для избранных) представить еще можно. Жизненный рай — нет.
