Коля застывает в нерешительности. Необходимо что-то сделать. Его взгляд зацепляется за большое зеркало, прикрепленное к дверце шкафа. Коля инстинктивно сжимает кулаки. Зеркальная поверхность закипает прямо на глазах. Появляются пузырьки. Некоторые беззвучно лопаются, некоторые раздуваются и медленно подлетают к потолку.
Коля чувствует, как в комнате что-то изменяется.
Люстра несколько раз моргает, раздаётся тихий хлопок, и комната погружается во тьму, лишь через проёмы двери выбивается тусклый свет. Коле приходит в голову безумная мысль. Он поднимает дочку.
Когда зеркало выкипает, на его месте появляется проход. Проход, уводящий во тьму. Из него так и веет могильным холодом и тоской.
Выбора нет.
Коля закрывает глаза и ныряет в проход. Мышцы напряжены; кажется, что дочка весит не меньше тонны. Щиколотки что-то щекочет, отчего по спине бегут мурашки. Сердце тяжело бухает в груди, зубы ломит от боли. Ноги по-прежнему находятся на твердой поверхности, но каждый шаг дается с трудом.
Открыв глаза, Коля понимает, что стоит на лестничной площадке. От дочки исходит свет, который заставляет тьму чуть отступить. Металлические перила изъедены ржавчиной, на стенах красуются нецензурные надписи, с потолка сыпется побелка. Вот только на лестничной площадке нет дверей, ведущих в квартиры. Вокруг бетонная стена. Коля оглядывается. Проход в комнату Маши не пропал. Если не поторопиться, то старик сможет догнать их.
Превозмогая боль, Коле спускается по лестнице. Под ногами хрустит песок, глухим эхом отдаются шаги.
Пролёт сменяется пролётом, тьма смыкается за спиной.
Быстрее! Надо торопиться. Лестница должна куда-то вывести.
Пролёт — минутный отдых, чтобы успокоить бешенный бег сердца и проверить пульс на руке дочери. А потом на негнущихся ногах надо вновь спускаться по грязным ступенькам. Мысли путаются.
Глаза сами закрываются. Лишь огромным усилием воли удается держать их открытыми.
Бросает в жар.
Тук-тук-тук. Это сердце стучит.
Крутит живот. Господи! Как же хочется есть.
Боль в ноге проходит.
Тук-тук-тук.
Все сложнее мыслить. Приходит понимание, что туда, куда они спускаются, он не сможет жить.
Тук-тук-тук.
Коле все равно. Лишь бы спасти дочь.
Тук. Мысли застывают. Тук. Время застывает. Тук. Прежнего мира больше нет.
Когда сердце Коли отбивает последний удар, лестница выводит к стеклянной двери, за которой можно разглядеть перрон станции метро…
Чьи-то теплые пальцы коснулись его лба. По телу пробежала легкая дрожь. Там, где нежные-нежные пальчики дотрагивались до его кожи, оставалось приятное покалывание. Этот кто-то нагнулся к нему, щеку обожгло горячее дыхание. Николай открыл глаза. Зрение не сразу сфокусировалось, поэтому несколько секунд он вглядывался в размытые силуэты — буйство ярких клякс.
— Папа? — Одно слово заставило сердце биться с бешенной скоростью. Одно слово подобно электрическому разряду приказало телу: «дрожи!»
Николай приподнял голову и всмотрелся в горящую кляксу перед собой. Но вот зрение вернулось, и он не поверил собственным глазам. Перед ним на коленях сидела Маша. Его Маша. Он узнал эти тонкие шершавые губы, этот прямой Алёнин нос, этот острый подбородок с ямочкой. Узнал бездонные голубые глаза, в которые можно смотреть бесконечно. Узнал всю её без остатка. Он пытался найти в Маше хоть какой-нибудь изъян, но ничего, к счастью, не заметил. Перед ним сидела живая дочь.
От левой руки Николая исходил зеленый яркий свет, который, смешиваясь с белым светом, идущим от Маши, заставлял дрожать пространство вокруг них.
— Папа. — Голос дочери задрожал. Из глаз брызнули слезы. Маша обняла его голову так сильно, что хрустнула шея.
Николай всхлипнул и прижал к себе дочь. Он жадно всасывал воздух, чтобы насладиться запахом тела Маши.
— Это я, — сказал он и поразился тому, с какой легкостью мог говорить. — Это я…
— Тебя не было так долго!
— Пришлось немного задержаться… там, наверху.
— Ты же больше не оставишь меня одну?
— Не оставлю.
— Обещаешь? — спросила Маша.
— Обещаю.
— Я бы умерла, если бы ты не вернулся.
— Я не могу бросить свою лапушку.
— Ты же точно никуда не пойдешь?
— Точно.
Николай поднялся, прижал к груди Машу. Девочка обхватила его шею руками. Её маленькое тельце дрожало от рыданий, а он, чтобы хоть немного успокоить её, целовал в щеку. Воздух вибрировал в горле Николая, предвещая слезы. Однако он приложил все силы, что не захныкать. Всё хорошо. Всё просто прекрасно. Еще несколько дней назад он и подумать не мог, что вновь увидит дочь.
Николай огляделся. Из-за света, исходившего от него и Маши, пространство изгибалось и скручивалось. Перрон станции метро походил скорее на королевство кривых зеркал. Потолок на глазах менял высоту, из-за чего каменные колонны то удлинялись, то наоборот становились толще.
Куда идти? Обратно в Город, пухнущий от живых мертвяков и «архаровцев»? Или вперед? В надежде найти стеклянную дверь, за которой находится лестница, ведущая в квартиру. Николай нахмурился. Пожалуй, стоит попробовать найти дверь.
Воздух грозно шипел, словно некто включил газовую колонку на полную мощность. Исходивший от Николая и Маши свет, пренебрегая законами физики, закручивался возле колонн в маленькие вихри. То и дело по стволам вихрей плясали миниатюрные молнии. В ноздри бил запах горящей плоти.
Стиснув челюсть, Николай сделал шаг вперед. Удивительно: некая сила даже подтолкнула его в спину. Он положил на детскую голову широкую ладонь и тихо сказал:
— Не бойся.
Маша лишь крепче обняла его.
Николай старался не смотреть по сторонам. Все его внимание было направлено на то, чтобы идти по перрону прямо и пытаться не замечать вихри. Он взывал к Алёне, но голос жены молчал.
— Папа, смотри! — крикнула девочка и показала пальцем в сторону железной дороги.
Из высокой платформы торчали десятки лысых голов. Черные глаза неотрывно смотрели на Николая и Машу. Надбровные дуги готическими арками выступали наружу, от лбов до затылков тянулись жилки, похожие на отъевшихся белых червей. Серая кожа тварей лоснилась то ли от пота, то ли от сырости, царившей под землей.
— Закрой глазки, — шепотом сказал Николай.
«И сам не смотри на них, — мысленно приказал он сам себе. — Пока не лезут — и хорошо».
