Джейн исполнила обе репризы и сыграла что-то еще, даже сложную среднюю часть, где нужно было играть быстро и динамично, пробираясь сквозь чащу точек и лиг. И кто это сказал, что ее легато звучит detach [66]?
Район Коув лежал за окном, темный, чистый, как длинная полоса антарктического льда. Иногда позвонит, жалуясь, сосед, но этой ночью даже телефон был в состоянии транса. Только Рэндольф не смыкал глаз, его тяжелая голова покоилась на полу, один темный глаз с кровавыми прожилками, плавающими в темноте, пристально уставился в пещеру мясного цвета в теле хозяйки, между ног, подстерегая воображаемого соперника. Сама Джейн была в таком волнении, таком экстазе, что продолжала играть, начав первую часть партии виолончели в сонате Брамса ми минор, все эти романтичные, томные половинные ноты, пока важничало воображаемое фортепьяно. До чего же нежен Брамс, несмотря на все его фанфары: просто женщина с бородой и сигарой.
Джейн поднялась со стула. Она испытывала страшную боль между лопаток, по лицу струились слезы. Двадцать минут пятого. Первые серые проблески света едва прочертили лужайку за окном, из которого открывался красивый вид. Беспорядочно разбросанные кусты, она их никогда не подстригала, разрослись и переплелись, как разные оттенки лишайника на могильном камне, как культура бактерий в плоской прозрачной чашке Петри. Рано утром подняли шумную возню дети. Боб Осгуд обещал попытаться встретиться на ленче в каком-то ужасном мотеле — несколько фанерных домиков, стоящих полукругом в рощице, около Олд Вик, — Боб должен позвонить из банка, чтобы договориться окончательно; итак, она может снять телефонную трубку и даже поспать, если дети будут вести себя тихо. На Джейн вдруг навалилась такая усталость, что она пошла спать, не убрав в футляр виолончель, оставив ее прислоненной к стулу, как будто играла в симфоническом оркестре и ушла со сцены на время антракта.
Александра выглянула в кухонное окно (как перепачкано и запылилось, стекло, неужели дождь такой грязный?) и увидела, как по выложенной кирпичом дорожке под виноградной лозой шествует Сьюки, наклонив гладко причесанную оранжевую голову, чтобы не задеть пустой птичьей кормушки и низко висящих ветвей винограда с поспевающими гроздьями. До сих пор август был сырым, и сегодня, похоже, пойдет дождь. Женщины поцеловались на пороге.
— Так мило с твоей стороны, что ты приехала, — сказала Александра. — Не знаю, почему мне страшно искать одной. В моем собственном болоте.
— Это действительно страшно, дорогая, — сказала Сьюки. — Ведь оно подействовало. Она опять в больнице.
— Конечно, мы на самом деле не знаем, что это оно подействовало.
— Хотя мы знаем, — сказала Сьюки без улыбки, и от этого ее губы казались странно выпяченными, — мы знаем, так оно и было.
Она казалась мягкой, девушка-репортер в плаще. Ее опять приняли на работу в редакцию. Продажа недвижимости, рассказывала не один раз она Александре по телефону, это работа нестабильная и к тому же слишком нервная, постоянное ожидание, когда дело сдвинется с места, и боязнь, не сказала ли ты что-нибудь эдакое в тот момент, когда клиенты впервые увидели дом или когда они стояли в подвале и муж пытался разобраться в системе отопления, а жена ужасалась при виде крыс. А когда, наконец, дело доходит до гонорара, он обычно уменьшается в три-четыре раза. От этого и в самом деле откроется язва: «небольшая тупая боль под ребрами, выше, чем ты думаешь, и усиливается по ночам».
— Хочешь выпить?
— После. Еще рано. Артур говорит, мне не стоит пить ни капли, пока желудок не придет в норму. Ты когда-нибудь принимала «Маалокс»? Боже, всякий раз при отрыжке чувствуешь вкус мела. В любом случае, — она улыбнулась, как улыбалась когда-то, полная верхняя губка вытянулась, и под ее накрашенным краем показались блестящие крупные выступающие зубы, — я чувствую себя виноватой, когда пью здесь без Джейн.
— Бедняжка Джейн.
Сьюки знала, что та имела в виду, хотя несчастье случилось неделю назад. Этот ужасный доберман-пинчер изгрыз виолончель на кусочки, когда она не положила ее в футляр однажды ночью.
— Они считают, что на этот раз все? — спросила Александра.
Сьюки поняла, что Александра говорит о Дженни и о больнице.
— Ох, разве ты их не знаешь, никогда толком не скажут. Только и слышишь: нужно еще раз обследоваться. А на что ты жалуешься?
— Я пытаюсь перестать жаловаться. Боли приходят и уходят. Может быть, перед менопаузой. Или после Джо. Знаешь о Джо? Он и в самом деле отказался от меня.
Сьюки утвердительно кивнула, ее улыбка медленно скрылась.
— Джейн винит их. За все наши беды и боли. Она обвиняет их даже в том, что случилось с ее виолончелью. А следовало бы винить себя.
При упоминании о них Александра сразу же отвлеклась от острого чувства вины, которое она испытывала иногда в левом яичнике, иногда в пояснице, а позже под мышкой (однажды Дженни попросила ее обследовать именно там). Если дело дошло до лимфатических желез, согласно всему, что Александра помнила из книг и телевидения, было уже слишком поздно.
— Кого же она особенно винит?
— Почему-то она зациклилась на этой грязнуле малышке Дон. Сама я не думаю, что такой ребенок уже способен на это. Грета очень сильная, и такой же была бы Бренда, если бы перестала важничать. Судя по тому, о чем иногда говорит Артур, Розу можно снять со счета: ему нравится, как она готовит, иначе, думаю, они давно бы развелись.
— Надеюсь, он не гонялся за ней с кочергой.
— Послушай, дорогая. Это была не моя идея расправиться так с женой. Ведь знаешь, я когда-то сама была женой.
— А кто не был? Я не тебя имела в виду, добрая душа, все дело в доме. Что-то из тонкого мира прошлого связано с этим местом, разве ты не веришь?
— Не знаю, мой собственный дом нуждается в покраске.
— Мой тоже.
— Может, стоит пойти поискать эту вещь до дождя?
— Как мило с твоей стороны помочь мне.
— Ну, мне тоже как-то не по себе. Сейчас. И я провожу все время, гоняя на «Корве», в погоне за химерами. Машину заносит, и она становится неуправляемой; я задаю себе вопрос: я управляю машиной или она мной? Ральф Нейдер терпеть не может эту марку. — Они прошли через кухню в мастерскую Александры. — Ради бога, что это?
— Я сама хотела бы знать. Задумала ее как нечто грандиозное, чтобы можно было поставить на площади, что-нибудь в духе Колдера или Мура, а если хорошо получится, отлить в бронзе, после всего этого папье-маше хочется сделать что-то вечное. А все эти плотницкие работы и заколачивание хороши для того, чтобы позабыть о сексуальности. Но руки никак не держатся. Ночью отпадают кусками.
— Они наколдовали.
— Может быть. Конечно, я вся порезалась, возясь с проволокой; представляешь, как проволока скручивается и ранит? Итак, я пытаюсь сделать фигуру в натуральный рост. Не гляди на меня с сомнением. Может получиться. Я не потеряла надежду.
— А как насчет маленьких керамических купальщиц, твоих малышек?
— Не могу их больше делать, после всего. Меня физически тошнит, когда подумаю, как плавилось ее лицо, вспомню про воск и кнопки.
— Тебе стоит как-нибудь провериться на язву. Я никогда раньше не знала, где находится двенадцатиперстная кишка.
— Да, но малышки были моим куском хлеба с маслом. Подумала, может, свежая глина вдохновит меня, и поехала на прошлой неделе в Ковентри, а тот дом, где я покупала прекрасный каолин, оказался весь облицован новой алюминиевой обшивкой. Тошнотворного зеленого цвета. Вдова, владелица дома, умерла прошлой зимой от сердечного приступа, это случилось, когда она заготавливала дрова, мне рассказала женщина из той семьи, что сейчас там живет. А ее муж не хочет утруждать себя продажей глины; он хочет построить плавательный бассейн и устроить патио. Все имеет конец.
— Прекрасно выглядишь. По-моему, ты похудела.
— Разве это не один из симптомов?
Они пробрались через старый гончарный сарай и вышли на заросший задний двор, который давно пора было косить. Сначала здесь буйствовали нарциссы, теперь разрослись ползучие сорняки. Поганые грибы, коричневые шарики, наполненные природой и лекарственными, и ядовитыми, и наркотическими веществами, материализовались этим влажным летом в низких сырых местах заброшенной лужайки. Даже сейчас вдали из облачной мантии опустились хвосты, бегущие клочки туч означали, что где-то уже идет дождь. Запущенный участок за разрушенной каменной стеной сам превратился в стену из сорняков и плетей лесной малины. Александра знала о шиповнике и надела рваные мужские джинсы; на Сьюки же под плащом была надета красновато-коричневая юбка из полосатого индийского льна и каштанового цвета блузка с оборками, а на ногах босоножки цвета бычьей крови, на каблуках.
