Окно в самом деле открылось — снаружи пахнуло весенним холодом. Алена раскрыла на полу футляр, подхватила скрипку, взяла смычок и прежде чем Аспирин успел ей помешать, скользнула в щель.
Ранец с Мишуткой застрял на секунду. Алена дернулась. Высвободилась. Уверенно ступила на карниз.
— Да ты что?
Она чуть повернула голову:
— Прощай, Лешка. Теперь я выведу его — или…
И, не договорив, она приставным шагом двинулась по карнизу. Ранец мешал ей — царапал застежками стекло.
— Заберите ребенка!
— Да что же это?!
— Прекратите немедленно!
Сразу несколько официантов и метрдотель собрались вокруг Аспирина, говоря одновременно и ничего не решаясь сделать. Балкон застеклен был глухими рамами, окна открывались только на торцах, справа и слева, и Алена, подумал Аспирин, знала об этом заранее.
Дойдя до центра балкона, Алена остановилась. Снизу на нее уже смотрели, уже показывали пальцами, не зная, что это — хулиганство или рекламный трюк.
Алена настраивала скрипку. Мишутка, по-прежнему упакованный в ранец, смотрел сквозь стекло на Аспирина, и Аспирин не мог понять выражение пластмассовых глаз.
— …Вы отец?
— Я? — спросил он удивленно. — Да… А что?
Метрдотель выругался длинно и очень нецензурно. Дамы в вечерних платьях, медленным потоком поднимавшиеся снизу, уставились на него с недоумением.
— Что здесь происходит?
— Немедленно уберите ребенка! — крикнул мужчина в черном костюме с золотым галстуком. — Вы что! А если она упадет?!
В этот момент Алена заиграла.
Все замолчали. Одновременно — все. И те, кто был в тот момент на балконе, и те, кто глядел снизу, с улицы. Мелодия началась с тихого отчетливого звука, заключившего слушателей в моментальный стоп-кадр. Вечерняя улица, девочка на карнизе — живая? Циркачка? Тень? Чугунные фонари справа и слева. Скрипка в руках девочки и улица под ее ногами. И — специально для Аспирина — плюшевая морда медвежонка, уткнувшегося носом в стекло.
Звук набирал силу. По толпе прошло быстрое движение — люди одновременно отшатнулись. И Аспирин отшатнулся, стоя в нескольких шагах у Алены за спиной, за стеклом, в остром запахе мясных закусок, поднимавшемся от накрытого стола.
Алена играла и играла. Скрипка ревела в ее руках, как доисторическое чудовище. От этого звука, одновременно завораживающего и жуткого, Аспирин покрылся мурашками от макушки до пяток.
А девчонка, не дрогнув, вела мелодию — если то, что издавала сейчас скрипка, можно было назвать мелодией, если оно имело хоть какое-то отношение к музыке. У Аспирина заслезились глаза, как от яркого света. Он видел свое отражение в стекле — искаженное, сломанное отражение. Замельтешили тени. Мелькнули иссиня-черные волосы бывшей Любы из Первомайска, откуда-то взялось лицо спившегося композитора Кости, засмеялась в глаза Надюха в матросском костюмчике, молча глянула Ирина, и Аспирину больше всего на свете захотелось, чтобы скрипка замолчала, но она играла, играла, как будто проклятую девчонку вообще ничто не могло остановить!
Всеобщее оцепенение взорвалось. Метрдотель пытался выбраться на карниз сквозь приоткрытое окно — но он был в четыре раза больше Алены и с таким же успехом мог бы штурмовать ушко цыганской иголки. Снизу орали и швыряли бутылки; одна из них разбилась о чугунный столб фонаря. Запрокинутые лица белели в свете фонарей, чернели распахнутые рты. Алена играла.
Вокруг Аспирина началось невообразимое.
Мужчина в черном костюме с золотым галстуком подхватил массивное кресло — от натуги пиджак треснул у него под руками — и, тяжело размахнувшись, ударил в стекло — в Алену. За секунду до удара Аспирин успел навалиться на него и оттолкнуть; ничего в тот момент не соображая, он действовал инстинктивно, как ласточка над океаном. Тяжеленное дубовое кресло пробило стекло и рухнуло вниз. Девчонка не сбилась ни на сотую долю такта; осколком ей оцарапало скулу. Две красные капли набухли и медленно двинулись по бледной щеке, как дождевые капли по стеклу. Алена играла.
Внизу кричали, кто от злости, кто от боли. Кто-то кого-то уводил сквозь толпу, поддерживая за плечо; Аспирин видел перекошенные злобой лица, и совершенно спокойные, любопытствующие лица, и лица испуганные; за углом взвыла милицейская сирена.
— Да уберите вы ее! Уберите!
Мужчина в элегантном светлом пиджаке ринулся на карниз сквозь пробоину, оставленную креслом. Потянулся к Алене, поскользнулся и упал, повиснув на руках. Завизжала женщина, кинулась на помощь, но ни ее крики, ни галдеж толпы внизу не могли заглушить чудовищную мощь Алениной скрипки.
Мужчина разжал окровавленные пальцы и соскользнул вниз со второго этажа. Алена играла, ни на кого не глядя. Аспирин вспомнил ее слова: «Если ты увидишь, что что-то идет не так… или если тебе просто станет страшно…»
Из разбитого окна тянуло сырым промозглым холодом.
Толпа внизу стала плотнее. Потом заволновалась. Потом раздалась в стороны, и по узкому коридору на улицу въехала пожарная машины с выдвижной лестницей.
Алена играла. Мишутка смотрел на Аспирина. На балконе за разбитым стеклом теперь было почти пусто: вечерние дамы отступили вниз, увлекая за собой кавалеров. Метрдотель, застрявший в щели окна, все еще пытался выбраться. Мужичок лет пятидесяти жевал, присев на дальнем конце стола, кусочек ветчины. Бутылка водки перед ним была пуста уже наполовину.
Алена играла.
Скрежетнув, механическая лестница двинулась вверх. На верхнем ее краю Аспирин увидел пожарного в брезентовом костюме — тот глядел на Алену, как если бы она была не ребенком со скрипкой, а пылающим химическим заводом. Аспирин шагнул вперед, еще не зная, что будет делать, но в этот момент Алена завершила первую часть на самой высокой ноте. Последовала крохотная пауза; казалось, пожарный растерялся, но тут Алена глубоко вздохнула — прыгнули плечи — и заново провела смычком по струнам.
Звук был глубокий, вкрадчивой, от него перехватывало дыхание. Пожарный замер — повис в воздухе — в полуметре от Алены. Теперь Аспирин не видел его глаз — в пластиковом щитке, прикрывавшем лицо пожарного, отразилась неоновая вывеска.
Алена играла. Метрдотель выбрался, наконец, из окна, сел на покрытый ковролином пол и вдруг заплакал. У Аспирина у самого комок подкатывал к горлу — мелодия, источаемая Алениной скрипкой, подействовала на него, как жестокий романс на сентиментальнейшую из барышень. Он прижал ладони к щекам — и увидел себя летящим над бесконечным, усеянным цветами полем. Низко-низко, вровень с цветами, потом круто вверх, в облака, так что счастливо захватило дух…
