Иван восседал за столом, на котором лежала его персидская сабля – табасаранский трофей; Бадняк ворошил кочергой в очаге угли; Сухой Рыбак был растянут на страдалище и выглядел скверно, так скверно, что Легкоступов предпочёл его не разглядывать. Приятнее было смотреть на пылающий очаг и Бадняка с кочергой. Тем более, что возле пламени мог делался как будто бы яснее, очаг создавал ему наилучший фон – что бы ни говорилось о физической природе огня, а человек всё равно не перестаёт видеть в нём сплошную мистику.
– Что нос воротишь? – усмехнулся Некитаев. – Это твоё наваждение. Это сделал ты.
Петруша вздрогнул. В общем-то всё было ясно – впору задумывать последнее желание и творить предсмертную молитву, – но какая-то слепая жизненная сила толкалась внутри него и обретала выход в бессмысленном речезвоне.
– Умозрительно я, может, и не прочь залезть в шкуру солипсиста, – упаковал вакуум в слова Легкоступов. – Приятно знать, что мир именно тебе обязан своим существованием. На бумаге это выглядит парадоксально и заманчиво, однако в жизни такая философия гроша ломаного не стоит.
Внезапно заорал кот. Бадняк швырнул в него поленом.
– Ты доведёшь дело до конца, – сказал Иван и перевёл с притихшего кота на Петрушу неумолимый взгляд.
Легкоступов почуял недоброе, но язык его помимо воли продолжал выбрасывать коленца.
– Что его величество имеет в виду?
– Не выделывайся, – предостерёг Прохор.
– Я имею в виду наказание государственного преступника. Я имею в виду казнь смутьяна. – Иван положил на стол портсигар, достал папиросу и указал ею в угол, где томился Брылин: – Я осуждаю его на смерть. Такова моя воля. И никто не вправе клеймить меня за это. Не потому, что я – император, и не потому, что он – виновен, но потому, что мною, как и Надеждой Мира, движет любовь. А она неподсудна и несокрушима, ведь любовь – это то, против чего у дьявола нет оружия… если только он сам не вооружится любовью. – Некитаев раскурил папиросу. – Ты подаришь мне голову Сухого Рыбака. Она ему больше ни к чему – этот упрямец откусил себе язык, но так и не открыл секрет аяхуаски.
Петруша внутренне содрогнулся, разом догадавшись, какой ошмёток пожирал на его глазах кот, однако продолжал нарываться – ему было не по себе и колени его трепетали, но он никак не мог остановиться, испытывая отчаяние и любопытство, как в постели с первой женщиной.
– Его величество меня с кем-то путает. Я не заплечный мастер, я – выразитель державных умонастроений.
Прохор дал Легкоступову лёгкий подзатыльник.
– Если твоим умонастроениям для воплощения необходима чья-то смерть – это одно и то же. – Некитаев кивнул на стол. – Вот сабля. Действуй.
– Но это невозможно!
– Чушь. Я пробовал этот клинок в Табасаране – головы сечёт играючи.
– Когда-то в Китае жил человек, который любил драконов, – встрял в разговор Бадняк. – Он разукрасил свою одежду и дом их изображениями, пел им гимны и кадил благовония. В результате, увлечение его привлекло внимание драконьего бога, и однажды перед его окном появился настоящий дракон. Говорят, китаец тут же умер от страха. Как показывает практика, в этом мире неопределённостей нельзя быть уверенным даже в очевидном.
– Нет и нет!
– Дуботряс ты берёзовый, а не выразитель, – сказал Некитаев. – Ты азбуки не знаешь: государю не нужны убеждённые монархисты, государю нужны рабы.
– В Японии считают, – продолжал гулять по Дальнему Востоку Бадняк, – что учёные и подобные им люди за речами и умствованиями скрывают позорное малодушие. Ведь истинное призвание мужчин – иметь дело с кровью. Но и там теперь лишь немногие могут как следует оттяпать человеку голову – что делать, отвага мужчин повсеместно пошла на убыль. – Бадняк отвернулся к огню. – А ведь были иные времена: Олегу Святославичу, когда он зарубил Мстислава Лютого, не исполнилось ещё и пятнадцати.
– Ты обрекаешь Брылина на худшую долю, – нехорошо улыбнулся Иван. – Предвидя твой отказ, я два дня не кормил Кошкина. Быть может, гуманные соображения помогут тебе одолеть чистоплюйство?
– Нет, уважаемый синклит, это не в моих правилах. Впрочем, переходя в режим монолога, я за кого-нибудь из вас могу возразить сам себе, мол, правилами и привычками обрастают те, кто перестал искать смысл жизни или никогда его не искал эт цетэра, эт цетэра. И тем не менее…
Со страдалища донеслось остервенелое мычание. Петруша невольно прикусил брыкливый язык.
– Итак, в твоей копилке теперь два греха, – подытожил Некитаев, – ложь государю и неповиновение государю. Оба, как ты понимаешь, достойны смерти.
Наконец-то произнесённые, слова эти, кажется, слегка привели Легкоступова в чувство. Глядя, как император тянет из ножен саблю, он вдруг ощутил себя старой гадюкой, которая жалит по привычке, хотя железа уже давно не работает. Петруше стало очень грустно.
– Неужели за всё, что я сделал для твоего воцарения и для тебя лично, – надавил дрожащим горлом на последние слова Легкоступов, – я не достоин милости?
– За то, что ты для меня сделал? Посеявший бурю пожнёт руины. А что касается прежних заслуг… – Иван глубоко вдохнул дым, задумался и резко вогнал не до конца обнажённый клинок обратно в ножны. – Что ж, пожалуй, ты и впрямь достоин милости. Твоё письмо из Петропавловки пробило у меня слезу. За это я жалую тебе целый труп.
У Петруши похолодели члены, словно он по самую мошонку провалился в прорубь. Чёртов Китай! Цыси – императрица и мать императора Гуансюя – однажды облагодетельствовала любимую наложницу сына Чжэнь. Тогда объединённая армия иностранных держав подошла к Пекину, чтобы завладеть дюжиной маленьких дворцовых собачек, и по такому случаю двор спешно готовился к бегству. Цыси не любила сметливую Чжэнь, она сказала ей: «Я не могу взять тебя с собой – ихэтуани и другие разбойники кишат на дорогах словно муравьи. Ты молода и тебя могут изнасиловать, так что лучше тебе умереть!» Цыси даровала ей почётную смерть, которая на кудреватом китайском называлась «пожаловать целый труп», – иначе говоря, её милостиво не стали крошить на части. Чжэнь утопили в колодце.
– Господа! – возопил Петруша, стараясь перекричать пущенные им фасолевые ветры. – Господа! Нестор вовсе не мой сын. Он сын Ивана от его родной сестры, с которой они преступно смешали кровь! Он плод инцеста, господа! Брат и сестра живут в греховной связи, а мною только прикрываются!
– Ай-яй-яй, – покачал головой Бадняк, разгоняя воздух перед лицом носовым платком. – Это дело сугубо личное. Нехорошо поступаете, сударь. Непорядочно. Отчего бы вам не перейти в режим монолога и не припомнить Египет с его династическими браками, Ветхий Завет, где дочери рожают от отца, великого Байрона и алхимическую свадьбу? Годовалов, например, в последнем «Аргус-павлине» прямо пишет, что мнение о том, будто в результате кровосмешения на свет могут появиться лишь физические и умственные уроды, в корне неверно. – Бадняк повернулся к императору: – Мне кажется, он вымогает последнее желание.
