Все молчали. Кузнец Сидхи опустил голову на грудь и замер в ожидании.
С вершины кургана послышались слабые звуки, походившие на испуганное блеяние ягненка.
Гоффанон поднял голову и стал внимательно прислушиваться. Блеяние оборвалось на высокой ноте.
Гоффанон повернулся лицом к людям.
Голос его звучал устало. Он сказал:
— Дагдаг.
Услышав это слово, Корум едва не вскрикнул, тело его содрогнулось, а сердце замерло, хотя сознанию его это слово ничего не говорило. Он увидел побледневшего Джерри-а-Конеля, что внимательно смотрел на Принца.
И тут заиграла арфа.
Корум слышал эту арфу и прежде. Это была та же арфа, которую он слышал в замке Эрорн. Он слышал ее и в своих снах. Но теперь она звучала иначе. Победно и гордо лились ее звуки.
Принц услышал шепот удивленного Ильбрика:
— Арфа Дагдага! А я-то думал, что она замолчала навсегда.
Корум почувствовал, что задыхается. Он пытался преодолеть удушье, стараясь набрать в легкие — побольше воздуха. В ужасе он оглянулся, но его окружали лишь тени.
Обернувшись на курган, он едва не ослеп. Золотой Дуб стал стремительно расти, его сияющие золотые ветви осеняли собою стоявших вокруг кургана людей. Страх сменился изумлением. А золотой дуб все рос и рос. Он уже достиг гигантских размеров. Тело Эмергина едва виднелось под ним.
И тут все увидели, что прямо из ствола древа выступила дева, что была так же высока, как и Ильбрик. Облик ее был под стать покинутому древу:
косы зеленели листвой, одеяния напоминали цветом кору. Это была она — Дева Дуба.
— Обет исполнен. Пророчество сбылось. Я знаю тебя, Гоффанон. Но скажи мне, кто эти люди?
— Это — Корум, это — Ильбрик; все же остальные — мабдены. Это хороший народ, Дева Дуба; это народ, почитающий дубы. Смотри, вокруг растут дубы — это их Средоточие Власти, их Святилище. — Гоффанон говорил как-то неуверенно. Похоже, происшедшее поразило его не меньше, чем мабденов. — Ильбрик — сын твоего друга, сын Мананнана. Только он и я остались из народа сидхи. Род Корума близок нам — он вадаг. Фой Мьёр вернулись в мир, и мы сражаемся с ними, но у нас мало сил. Это Эмергин, Верховный Правитель мабденов. Посмотри, что с ним стало. Он утратил свою душу, вместо нее в него вошла душа овцы.
— Если вы хотите, — сказала Дева Дуба, улыбаясь, — я помогу вам найти утраченную душу.
— Мы хотим этого.
Дева Дуба посмотрела на Эмергина. Склонившись над ним, она стала слушать его сердце; не услышав его биения, она стала ловить дыхание с губ.
— Тело его умирает, — сказала она. Лишь стоном могли ответить ей стоявшие вкруг кургана.
Дева Дуба взяла в руки Серебряного Овена, что стоял у ног Эмергина.
— Древнее пророчество говорит, что этот Овен обретет душу, — сказала она. — Душа Эмергина уже покидает тело, она и станет душой Серебряного Овена. Эмергин должен умереть.
— Нет! — выдохнули люди.
— Но подождите! — с мягким укором сказала Дева Дуба. Она положила Овена у головы Эмергина и запела:
Душа приготовилась тело покинуть, Но лунный свет преграждает дорогу. Ей надо вернуться в тело другое.
Блеяние раздалось вновь, но на сей раз блеял уже серебряный барашек. Лунный свет играл на серебристом руне. На глазах у всех он стал расти, пока не превратился в красивое сильное животное. Овен повел головой, и Корум увидел в его глазах ту же мудрость, что некогда видел он в глазах Черного Быка Кринанасса. И Овен, и Бык пришли сюда вместе с сидхи. Овен увидел Деву Дуба и, подбежав к ней, стал тереться о ее руку.
Дева вновь улыбнулась и, обратив взгляд к звездам, запела:
Вернись, до времени ушедшая душа, Ведь не исполнено твое земное дело, И теплое трепещущее тело — Ждет на земле тебя. Вернись душа!
Верховный Правитель зашевелился, казалось, что он просыпается. Глаза открылись. Помолодевшее его лицо дышало миром и покоем. Благозвучный голос произнес:
— Я — Эмергин.
Великий Друид встал и сбросил с себя овчину. Он сорвал с себя одежды и остался совершенно наг, лишь браслеты поблескивали на его запястьях.
Только теперь Корум понял, почему люди так оплакивали своего Верховного Правителя Эмергин излучал мудрость и силу, доброту и достоинство.
— Да, — повторил Верховный Правитель. — Я — Эмергин.
Сотни мечей засверкали в свете луны — мабдены приветствовали своего повелителя.
— Слава Эмергину! Слава Эмергину из рода Эмергинов!
И возрадовались люди, и заплакали, обнимая друг друга. Даже сидхи Гоффанон и Ильбрик — подняли свое оружие, приветствуя Эмергина.
Жестом руки Дева Дуба указала на Корума, что так и стоял на краю поляны.
— Ты — Корум, — сказала Дева Дуба. — Ты спас Верховного Правителя и ты принес людям Дуб и Овена. Ты — защитник мабденов.
— Да, меня называют так, — ответил Корум сдавленным голосом.
— Долгою будет память о тебе, — сказала Дева. — Счастье же твое будет кратким.
— Я знаю об этом, — вздохнул Корум.
— Ты готов принять свою судьбу, Корум, и я благодарю тебя за это. Ты спас Верховного Правителя и тем позволил мне сдержать свое слово.
— Так значит все это время ты спала в Золотом Дубе и ожидала этого дня? спросил Корум.
— Да, я спала, и я ждала.
— Но какая сила удерживала тебя в этом мире? Скажи мне, о, Дева Дуба! Что это за великая сила?
— Это сила обета.
— И только она?
— Разве нужно что-то еще?
Дева прислонилась к стволу огромного золотого дерева и исчезла. Серебряный Овен исчез вместе с нею. Золотое сияние стало гаснуть. Дуб растворился в ночной тьме. Ни его, ни Серебряного Овена, ни Девы Дуба смертные больше никогда не видели.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
АРФА ДАГДАГА
Радостно возвращались мабдены в Кэр-Малод. Еще бы. С ними шел сам Верховный Правитель. Люди танцевали и пели. Лица Гоффанона и Ильбрика, двух славных сидхи, светились улыбкой.
Лишь Корум был печален, так как помнил горькие слова, сказанные ему Девой Дуба. Он шел последним во лесу, последним вошел и в королевские покои.
Радость затмила умы, и люди не видели того, что Корум опечален. Они приветствовали и восславляли его, но Принц не замечал их.
Начался пир. Заиграли сладкозвучные мабденские арфы.
Корум, сидевший меж королем Маннахом и Медбх, часто прикладывался к кубку, надеясь таким образом развеять грустные мысли.
Гоффанон и Ильбрик сидели рядом (Ильбрик, скрестив ноги, сидел прямо на полу). Король Маннах обратился к карлику-сидхи:
— Откуда ведомо тебе заклинание, о, Гоффанон?
