— Почему ты назвал дар выбора проклятьем, человек-волк?
— Потому что люди никогда не выберут лучшего. Что отличает их от зверей, хранящий огонь?
— Разум. Понимание добра и зла.
— И на пользу ли им это отличие? Свой разум человек использует на то, чтобы извращать свои естественные наклонности, а понимание добра и зла не делает его лучше, а лишь приучает лицемерить. Мы вспомнили зверей. Они бывают хитры и коварны, но лгать способны лишь люди. Говорит ли волк о добре и зле? Но он убивает, голодая и защищаясь, бессмысленно же жесток только человек. И только он может пить, не испытывая жажды, только люди могут спариваться в любую пору года, не любя и не продолжая род, а просто из скуки.
— Но, имея дар выбора, человек может выбрать иное.
— Иное чем все?
— Да.
— Тогда он останется один — как ты, сидящий во тьме, — человек-волк встает. — Мне пора.
— Ты не проведешь ночь у огня?
— Это не в обычае волков. Прощай.
И Человек-с-гор опять остается один. Его усталость берет, наконец, свое, и ослепшей душе надоедает задавать вопросы онемевшему разуму. Он засыпает. Его сон безнадежен.
Он видит себя бредущим без надежд и сил через погруженный во мрак ночи город, настолько огромный, что из лабиринта его улиц не отыскать выхода, и даже не выйти к городским стенам. Где-то среди этих улиц, во мраке, отдаются шаги убийцы, который ищет его. Человек-с-гор стучит в двери, но слышит в ответ лишь проклятья и лязг засовов. Когда же силы совсем оставляют его, садится на землю, ожидая свою смерть...
Его будит нечто, похожее на толчок. Приподнявшись на локте, он оглядывается. Никого вокруг, и все также воют волки. Однако сна больше нет. Человек-с-гор подкидывает сучьев в огонь.
И разбуженный предчувствием, ждет того, кто, выйдя из тьмы, положит конец его пути.
* * *И опять, как и прежде, горящее в чашах пламя кидает блики на черный мрамор, а пляшущие тени демонов страны мертвых будто смеются над жизнью и надеждой. Как всегда, полупрозрачные руки медленно, словно против воли, тянутся к чашам — а потом дарящая ощущения жизни кровь заставляет мертвых обращать глаза на своего бога, и тот снова беззвучно смеется, видя в их глазах все те же чувства, бессильно метущиеся между тоской и надеждой.
И он приветствует их небрежным жестом:
— Я рад вам, мои гости, рад бывавшим здесь прежде, кому истекшее время отвело места на дальнем конце стола, и тем, кто первый раз придя сюда, сел рядом со мной. Все вы одинаково дороги своему богу и пусть не смущает вас этот порядок, продиктованный высшей из справедливостей — справедливостью смерти. Мой пиршественный стол подобен памяти человечества, недавно умершие видны лучше всех, чем дальше, тем неясней и туманней черты, а на сидящих в конце стола пала тень забвения. И пусть даже живы имена, но что пользы в них, раз не видны лица, и к чему звуки голосов, если не разобрать слова? Но равно дорогие своему богу, вы уравнены за его столом в своих правах, и одинаково то время, которое вы будете чувствовать себя живыми.
Что-то мешает очередному торжеству бога. Вслед за предчувствием приходит понимание. Не отводя друг от друга глаз, двое сидящих по разные стороны стола встают. Брошены на пол черные плащи. Бог знает, что случится дальше. Двое его гостей хотят покинуть пир мертвых.
— Стойте! — произносит бог, вложив в голос силу. — Покинувшие свои места в начале пира оскорбят хозяина!
Двое оглядываются.
— Мы не имели выбора, явившись сюда, — говорит один из них, сильный, отважный мужчина из рода воинов. — Теперь мы сделали его. У нас так мало времени, и мы так много не успели друг другу сказать. Пусть бог простит нас.
— Но знайте, что покинув мой пир, вы никогда не вернетесь сюда!
— Мы готовы к этому, — говорит она.
— А к тому, что очень скоро иллюзия, которая показалась вам жизнью, угаснет, и снова мертвые и безразличные ко всему, вы расстанетесь, вечно бродя в Долине Теней?
— Все угасает, в конце концов, — говорит он. — Ты ничего не открыл нам, бог.
— И вас не страшит моя немилость?
— Человеку не стоит ждать милостей от смерти, — говорит Исполнившая Закон.
Гадес беззвучно смеется той гамме чувств, которую пробуждает сказанное в рядах молчаливых теней:
— Что ж, ступайте, сделавшие выбор, — произносит он. — Я не задержу вас. Но не думаю, что еще кто-нибудь последует за вами.
Встретившись в конце длинного стола и взявшись за руки, покинувшие пир мертвых уходят во тьму.
* * *Предчувствия не обманывают, сны не лгут. Расступившиеся облака перестают размывать края лунного диска, умолкает, оборвавшись, траурный волчий вой, и в лучах серебристого света Человек-с-гор видит бесшумно приближающийся силуэт. На голове незнакомца гребенчатый шлем, на поясе меч, на перекинутой через плечо перевязи, на которой мог бы висеть колчан, сейчас подвешена кифара с серебряными струнами.
Еще не сказано не слова. Пришедший садится у костра и снимает шлем, как вышедший из боя воин или охотник, затравивший сильного зверя. Длинные, до странности светлые, никогда не стриженые волосы рассыпаются по плечам.
— Я пришел разделить твое одиночество.
Глядя друг другу в глаза, они видят в спокойных зрачках ровный отсвет одного огня.
— Тогда назови свое имя.
— Обязан ли я это делать?
— Только следуя долгу вежливости, — говорит Человек-с-гор.
Гость кивает:
— Я тот, кто ожидаем и зван тобой.
Это не имя, но Человек-с-гор не повторяет вопроса. Он усмехается, бросив взгляд на свои обожженные руки:
— Но я никого не звал!
— Ни разу? Даже в глубине сердца своего?
Костер вдруг трещит, бросив в небеса вихрь быстро погасших искр.
— В таком случае, рад приветствовать присевшего у моего огня бога.
— Благодарю за любезность, человек.
Жалобно и тонко звенит случайно задетая струна.
— Однако как вышло, что бог вдруг услышал того, кто позвал его лишь раз и только в сердце своем?
— Почему бы богу ни услышать голос человеческого сердца?
— Всегда ли богам слышны эти голоса?
Белокурый бог кивает, как бы признав вескую силу этого довода:
— Но разве мог я не откликнуться тому, кто в лучшие свои дни послужил для вящей славы моей? — произносит он. — Мог ли я не явиться на призыв человека, щедротам которого мое святилище в Сикионе украсилось новой черепичной крышей и моей статуей — в которую, должно сказать, местный ваятель вложил больше чувства, чем соразмерности — человека, украсившего мой храм в Тиринфе семью серебряными треножниками, даровавшего храму в Эпидавре искусной работы золотую чашу для смешения вина и воды и почтившего меня гекатомбой, так же как и в Темпулсе, где она была совершена у нового жертвенника, украсившего в Спарте дорогу в мой храм семью статуями, которые тоже мне не понравились за их излишнюю вычурность, человека, воздвигнувшего гекатомбу в мессенском Трикке и даровавшего тамошнему святилищу золотой утвари общим весом около трех с половиной талантов? Разве такая щедрость не стоит благодарности бога?
