Сказка Плетельщицы сетей (продолжение)
Мы с братьями – как выяснилось, их объединяла не только вера, но и кровное родство – довольно быстро подружились. Они часто говорили о доме и других щенках из помета, которые мирно возделывали поля и знать не знали о теологии. Валтасар лучше всех умел болтать, часто подхватывал и договаривал наши фразы, словно ему не терпелось узнать, чем они заканчиваются. Варфоломей был самым благочестивым и добрым, охранял меня, как пастух любимую овечку, читал наизусть из «Книги Ветви» и «Книги Падали» (хотя так и не объяснил значение странной фразы, обронённой дома за столом). Он предупредил, что я могу выбирать любую Башню, когда мы прибудем, и обещал, что разнообразие религий будет подобно пиршественному столу, который ломится от блюд. Бад был нашим шутом, щекотал меня и учил бороться, игриво захватывая, когда я плохо защищалась. Не понадобилось много времени, чтобы они стали единственными звёздами в моём маленьком небе.
Наша четверка шла по дорогам, куда бы те ни вели, и ела то, что попадалось в изобилии – виноград и яблоки, иногда творог с проезжавшей мимо телеги, но не мясо, разумеется. Кинокефалы заверили меня, что они великолепные охотники, с сильными мускулистыми человечьими ногами и челюстями, способными схватить птицу на лету, так что она и песню допеть не успеет. Но делать ничего подобного они не собирались. Однажды, когда вокруг раскинулась пустыня, точно сброшенное платье, вышитое полынью и пыльной галькой, Бад в ужасной печали принёс мне тощего зайца, умершего от жары. Он не хотел, чтобы мясо пропало, а я сильно изголодалась. Я ведь выросла на лисятине и тюленьем жире, пустыня была жестока к моему юному телу. С желтыми глазами, полными слёз, он положил зайца мне на колени и закрыл ему глаза, словно и это маленькое существо было ему братом.
– Смерть, – прошептал он, и слова лились из его глотки, как кровь из глубокой раны. – В этом паломничестве мы видели столько смертей, что они стали нам привычны, будто плащ на вешалке. Четверо вышли из Хризантемовой башни и четверо возвращаются – но уже не те четверо, что были! Неужели боги смеются над нами с помощью цифр, жонглируя нашими сердцами, как шариками? Ты знаешь, где мы побывали, прежде чем пришли в твою деревню? В чём заключалась наша миссия? Аль-а-Нур – Город света, и луна на его двенадцати башнях словно вода для моего пересохшего горла. Но он так много у нас просит, так много нужно, чтобы он продолжал сиять золотым и голубым светом! – Он схватил свою лохматую голову руками и глухо зарыдал; звуки его фыркающей, рычащей скорби были жуткими на слух. – Я по-прежнему чую на своих руках запах его крови!
Я отложила зайца и попыталась утешить Бада, который всегда был весёлым и позволял себе шутки, за повторение которых мать высекла бы меня. Бада, который стал моим любимцем среди братьев и плакал у меня на коленях, точно осиротевшее дитя.
Я видела, как в нескольких футах от нас мрачными светлячками горят глаза его братьев, но не думала, что они подойдут ближе. «Книга Ветки» учит: «Скорбь – личное таинство. Не давай её другим в подарок». Бад не должен был плакать на моих коленях, братья не хотели усугублять случившееся, свидетельствуя его промах.
Бад посмотрел мне в глаза и проглотил слёзы.
– Всё, что мы сделали, – ради Города и его будущего, сестра. Но я вонзил челюсти в живое горло и теперь не знаю, если согрешить во благо, будет ли это грехом? Прости, девочка, ты не одна из нас, тебя не запятнает и не испортит моя печаль. Давай я отдам тебе свою скорбь – тебе, невинной и не знающей о том, что иной раз приходится делать, не знакомой с тьмой. Давай я расскажу тебе, что мы с братьями сделали ради Аль-а-Нура, Миропомазанного Города, расскажу о четвёртом, чьё место ты заняла.
Варфоломей рассказал тебе правду о Ранхильде Чёрной, которая назвала себя Папессой пять веков назад и была убита Гифран Самоотверженной. Мы знаем эту историю лучше других, потому что сами её продолжили, когда вышли из Врат Лосося – врат, звавших домой тех, кто уходит в дикие земли, и напоминавших о реке, что дала нам жизнь и куда мы должны вернуться с полысевшими от старости мордами.
Халифат – ныне четвёртый по счёту – всегда завидовал нашей самостоятельности и ненавидел клочок пергамента с отпечатком копыта Первого Халифа, чётко различимым среди трещин, дарующим нам свободу до конца времён. Наш Город превосходит богатством мечты королевских казначеев, а мы не платим дань, не посылаем солдат на войну, не подчиняемся ни одному земному закону. После смерти Ранхильды мы надеялись, что с их вмешательством покончено, урок пошел впрок и дети наших детей никогда не будут бояться нового вероотступничества.
Но, как выяснилось, урока хватило на пятьсот лет и ни годом больше.
После смерти Гифран XII – имя Гифран стало популярным у папесс, хотя волк в моей душе скорбит по не родившейся цепи ясноглазых священнослужительниц, которых бы звали Цвети, – правящую Благословенную Папессу Яшну Мудрую избрали без особых возражений и соблюдя нужные церемонии. Папская башня, как обычно, переливалась всеми цветами, её серебро сверкало, как и в тот день, когда гвозди впервые узнали вкус дерева. Проблем с престолонаследием не возникло. Она была из Башни мёртвых, давшей нам многих серьёзных и спокойных папесс. Так у них заведено: нет лучшего способа думать о будущем, чем помня о смерти. Но Халифат использовал едва заметный период междуцарствия, чтобы во второй раз вмешаться, и под Розовым куполом Шадукиама, как черный телёнок, вновь родилась отступница.
Хуже того, она взяла имя своей предшественницы – это была Ранхильда с диадемой на челе. Она послала людей забрать золотые кандалы, которыми первую фальшивую Папессу приковали к земле между городами, оставленные в качестве напоминания Халифату о том, что Аль-а-Нур никогда не уступит своё место городу грязных торгашей. Говорили, что новая Ранхильда днём и ночью носила эти сломанные цепи, изысканно смотревшиеся на её тонких запястьях, и что древнее золото мерцало на коже. Говорили, её волосы такого же золотого оттенка, а глаза черны и в них не различишь зрачков. Говорили, она даже не называла себя Ранхильдой II, но верила, что она – возродившаяся папесса, и всё время носила тёмно-фиолетовое платье, в котором ранее погребли несчастные кости. Ветхая ткань открывала её призрачно-бледную кожу во многих местах – такого бесстыдства ни одна истинная Папесса себе не позволила бы.
Прошлым летом, однажды поздно вечером, когда небесная синева была глубже любого моря, нас призвали из поющих цветов Хризантемовой башни на аудиенцию к Яшне. Мы пошли, я и трое моих братьев – Варнава был четвёртым из тех, кто стоял перед Яшной и слушал её воронью песню. Его шкура была совершенно чёрной, без коричневых пятен, унаследованных Варфоломеем от нашей матери с крутыми бёдрами. Он считался самым сильным и был самым молодым среди нас.
