– Не надо! Пощадите!
И совсем уже другим тоном, для пущей ясности:
– Убьем ведь, светлость! Разорвем в клочья! Раздавим! Размажем!
Могут. Их больше. Много больше. И эти просто цепляться за него, как Мартин, не станут. Этим страх придаст силы. А численное преимущество – злобы. Покорность судьбе укрепит руку. Руки… И ноги… Которыми его растопчут. Непременно растопчут. Если открыть клетку.
Возле четвертой камеры Дипольд все же задержался. Здесь не кричали, не умоляли, не угрожали. Молчали здесь. Все. Словно сговорившись. И не пятились, не шарахались от двери. Так, может, хоть здесь понимают? Ждут? Свободы?
Пфальцграф остановился. Снова сунул отмычку в замок.
И…
Да, они ждали. Но не свободы – иного!
…и едва успел отскочить от целого леса костлявых, жилистых, изъязвленных рук, стремительно выросшего ему навстречу.
Это не одна рука Сипатого и не две руки Мартина, с которыми можно побороться, которые можно стряхнуть. Это – скопище пальцев-крюков, готовых вцепиться, изодрать, растерзать смельчака, посягнувшего на незыблемые устои темничной жизни, соблазняющего недоступной свободой других, кидающего своим непозволительно дерзким поступком тень на прочих добросовестных и покорных обитателей подземного загона для человеческого стада.
Нет, самого Дипольда руки не поймали. У пфальцграфа хватило сноровки вовремя отпрянуть, ускользнуть. Зато грязные пальцы дотянулись до застрявшей в скважине отмычки. Дернули. Изогнули. Сломали. Прямо там, в замке. Там же и оставили. Закрыли, замуровали себя. Надежно. Чтоб нельзя было открыть. Выпустить чтоб нельзя было.
Проклятье!
В ярости, в негодовании, в бешенстве, в исступлении, в бессилии постичь ТАКОЕ, Дипольд с маху ударил цепью своих кандалов по тянущимся меж прутьев рукам. По скрюченным пальцам. По лицам, прильнувшим к решетке. По головам. По клетке. Несколько раз ударил. Сколько – не считал.
Сколько успел.
Звяк. Звяк. Звяк.
Шлеп. Шлеп. Шлеп.
Хр-р. Хр-р. Хр-р.
– А-а-а!
– У-у-у!
Звон металла о металл. Смачные звуки ударов тяжелой цепи о человеческую плоть. Хруст ломающихся костей, дикие крики покалеченных. Под вопли эти руки мигом врастали обратно, в клетку. Были среди них побитые, подранные железом, пораненные. Были изломанные, обвисшие под неестественным углом. С торчащими из разорванной кожи твердыми костяными обломками.
«Скоро тут появятся новые трупы», – подумал Дипольд.
В самом деле – появятся, как только он уйдет. Как только отойдет от клетки. Потому что слабым и изувеченным здесь долго не жить. Потому что никто так и не захотел покинуть свою клетку. Никто не пожелал менять звериные узилищные правила и печальный ход вещей.
Больше пфальцграф к запертым клеткам не приближался. Слишком рискованно. Ибо тупое перепуганное быдло иногда, от великого страха, способно стать безжалостнее любого хищника. Раз уж ему суждено совершить побег в одиночку, да будет так. И пусть все эти трусливые, покорные и опасные в слепой покорности бараны остаются на бойне, пусть слепо ждут своей очереди, а когда очередь наступит – пускай идут под нож Лебиуса. Поодиночке. И целыми клетками, нанизанные на общую цепь. Раз сами выбрали нож магиера – пусть.
Бар-р-раны!
Одинокий узник – один свободный среди множества запертых – шел по широкому темному коридору. К выходу шел. Позвякивая кандалами, превращенными в оружие. Темнота справа и слева блеяла людскими голосами.
Дипольд занял позицию в первой клетке справа – незапертой, ближе других расположенной к двери темницы, в той самой клетке, где хранилась солома на подстилку узникам.
Укрытие неплохое. Отсюда можно выскочить внезапно. А до входа в подземелье – считанные шаги. Стоит только страже отодвинуть наружный засов. И открыть крепенькую низенькую дверцу. И ступить на порог. И спуститься по ступеням.
И уж тогда…
Рука гейнского пфальцграфа ощущала немалый вес кандалов. Теперь, когда побрякивающая толстыми звеньями цепь была не на ногах, когда оковы стали кистенем и цепом, вес этот не угнетал и не тяготил ничуть. Вес был даже приятным – он вселял уверенность и надежду.
И все же пфальцграф нервничал. По его подсчетам, уже скоро, совсем скоро, с минуты на минуту наступит…
– Время кормежки!
Они, как всегда, выкрикнули эти слова еще до того, как дверь распахнулась полностью. Горящий факел осветил вонючее нутро каменного чрева с клетушками вдоль главной жилы-прохода. Эхо, порожденное басовитым выкриком, заметалось под сводами узилища.
Дипольд вдруг с ужасом осознал неприятное: в зловонном мраке подземелья давно висит явственное напряжение, которое человек чуткий и осторожный попросту не может не заметить. Напряжение и ти-ши-на… Мертвая. Могильная. Замогильная. Такая тишина насторожит тюремщиков вернее, чем привычный ор и несмолкаемые перебранки. Затихли даже раненые, по рукам которых прошлась кандальная цепь. Или сами затихли, или их заставили заткнуться сокамерники. Скорее, заставили. Придушили… Когда только успели? Этого Дипольд не заметил, не услышал, не обратил внимания, как-то пропустил мимо это.
И вот она – тишина. А напряжение, сгустившееся в темном затхлом воздухе, наверное, уже можно щупать руками. Оно заполняло собой все. Оно было всюду. Будто вязкие тягучие чернила, стекало оно со стен, потолка и решеток. Дипольд ощущал его кожей, однако…
Однако тюремщики так ничего и не почувствовали. Не ощутили.
Тюремщики пока ни о чем не подозревали. Все страх, решил Дипольд. Подавляя волю узников, царящий здесь страх вместе с тем расслаблял и лишал бдительности стражей, входящих в темницу. Они не ждали опасности. Вероятно, и подумать не могли, что кто-то из узников сможет открыть клетку, что кто-то решится выйти, что кто-то посмеет напасть… И потому не стереглись. Ничуть.
Первый стражник – в легонькой кольчужке и простом открытом шишаке, с факелом в руке – уже шагал по лестнице. Отчего-то чуть покачиваясь. Освещая осклизлые ступени. Глядя лишь себе под ноги.
И все бы прошло легко, все бы прошло гладко, все прошло бы просто замечательно, если бы другие двое также… И если бы не…
– Побег! – взорвалась вдруг отчаянным многоголосьем тишина и темнота. – Берегись!
«Мерзавцы! – пронеслось в голове Дипольда. – Подонки! Выродки!» Темница жаждала втащить его назад, обратно, и удержать, во что бы то ни стало. Узники, знавшие о том, чего еще не ведали стражники, предупреждали своих тюремщиков об опасности.
Озадаченный, непонимающий факельщик по инерции сделал еще два шага. Спустился еще на две ступеньки. Остановился, недоуменно озираясь. Перекинул факел в левую руку. Правую положил на рукоять меча, покоившегося в ножнах.
