— Ребят моих лучше расспросить. Я теперь ночами все больше сну предаюсь, — признался Каур. — Выматывает за день. Нет, я ничего подозрительного не слышал и не видел. А что?
— Да так, думал, поможешь мне одного человека найти.
— Тоже из замка?
— Тоже. Из замка. — Глаза Симы взирали на старика большими черными зрачками не мигая.
— Важная фигура небось.
— Важная. И даже очень. Такие в ваших краях просто так не шатаются. Его, как ты говоришь, злые люди ранили. Сам он уйти не мог. Но ушел. Значит, не сам, не один. Сходи-ка ты, кстати, какие-нибудь ботинки поприличнее мне принеси. А то вон, видал, мои-то приказали долго жить. Не босиком же мне до дому переться. А я покамест с твоими сынками потолкую.
Каур послушно вышел. «Да, помоложе таудов вербовать надо, — подумал Сима. — Чтобы не задавал и лишних вопросов и соображали побыстрее. А может, Каур просто хитрит и прикидывается? За день, видите ли, он выматывается. Видали мы таких! Да он три дня идти без передыху будет — не устанет».
Отец ушел, сыновья не возвращались, и Сима вольно или невольно перевел свое внимание на притихшую девчонку. Она по-прежнему не открывала глаз и делала вид, будто не желает ничего не только видеть, но и слышать. Однако когда присевший рядом с ней на корточки Сима поднес ладонь вплотную к ее лицу, длинные ресницы заколыхались, и она испуганно глянула на него, сдавленно что-то промычав.
— Ну вот видишь, как все хорошо, — заговорил Сима. — Если будешь вести себя подобающим образом, я не сделаю тебе больно. Захочешь есть — накормлю. Захочешь спать — сделай любезность. Понимаешь меня? Ты теперь никому не нужна. Кроме меня. Здесь тебе не место. Ты меня, конечно, осуждаешь за то, что я так с бабкой твоей распорядился. Я знаю. Это бывает. Она сама виновата. Хотела меня укокошить. Так между добрыми знакомыми дела не делаются. Ну посуди сама, чем я ей навредил? Суп ваш на вкус попробовал? Подумаешь, какую обиду нанес! За это, по-твоему, нужно соседей звать и в расход пускать? Сомневаюсь я. Одним словом, поплатилась твоя бабенция за свою негостеприимность. А плакать не надо: что сделано, то сделано. Без нее поживешь. Будешь умной и послушной — в обиду не дам. А будешь выкобениваться да прошлое вспоминать, враз приструню, да так, что раскаяться не успеешь. Ты меня хорошо слышала? — Он ухватил ее двумя пальцами за кончик носа и поднял лицо к себе. Пенни зажмурилась от боли, но, когда он отпустил ее, снова открыла глаза, посмотрела на него со странным выражением и едва заметно кивнула. — Так-то лучше. Ты наш разговор с Кауром слышала? — Отчаянное мотание головой. — Предположим. А никого подозрительного давеча, или ночью, или утром сегодня не видела? Нет? Точно? Подумай хорошенько. Несколько человек не могли мимо вас не пройти. А ты ведь бабку свою ждала. Наверняка вон у того окна сидела, ее высматривала. Ничего не вспоминается?
Заметив долгожданный кивок, Сима одобрительно пошлепал девочку ладонью по щеке.
— Сейчас я выну кляп, и ты мне подробно расскажешь. А если крик подымешь, он будет последним, что от тебя услышат. Ясно?
Пенни с трудом закрыла освобожденный рот, облизала пересохшие губы и посмотрела на Симу с пониманием.
— Ну?
— Была повозка…
— О, как интересно! Продолжай.
— Под утро. Когда я в первый раз выглянула в окно. Не в это, а вон в то. Думала, это уже бабушка возвращается. — Пенни поперхнулась и всхлипнула. — Но повозка к нам не свернула. Проехала по склону и дальше — к Айтен’гарду.
— Почему ты думаешь, что именно туда?
— Я разглядела в ней двух женщин.
У Симы возникло странное чувство, будто все это время его дурачили. Он высиживает долгое и скучное собрание в Обители Матерей, возвращается домой, с полпути пускается в погоню за беглецами из Малого Вайла’туна, сталкивается в самом неподходящем месте с Демвером, а потом узнает, что этого Демвера, то ли раненого, то ли мертвого, забрали послушницы из все той же Обители. Как мало, выходит, он знает о происходящем вокруг! Тэвил, ему давно следовало догадаться! Ведь если разобраться, он даже не знает, почему Каур его послушался…
Косичка косичкой, слова словами, но что такого важного получают тауды взамен за свою покорность, он понятия не имел. Никогда не интересовался. А если бы задался этим вопросом, ему сказали бы правду? И самое идиотское, что спросить Каура он не может. Что тот о нем подумает? Нет, дотянуть до дома живым и почти здоровым, а потом все остальное. Только бы дотянуть…
— Двух женщин, говоришь? Опиши-ка.
Пенни описала именно то, что он и рисовал в своем воображении: одна, в длинном плаще, пряталась от дождя под глубоким капюшоном, другая, напротив, ничем не прикрывала голову, одета была скорее в мужскую, нежели женскую одежду, волосы имела светлые, туго стянутые на затылке в узел, проколотый длинной спицей. Нечего сказать, наблюдательная девчонка. Самое главное увидела, хотя, по ее же словам, ближе ста шагов повозка к избам не приближалась.
С большой долей вероятности можно было сделать заключение, что Демвера из торна забрала одна из матерей и ее верная охранница, коих при каждой матери состояло по две-три. Если они покинули пределы Обители вдвоем, это следовало понимать как нежелание матери, чтобы о цели их путешествия знал кто-нибудь еще.
«Получается, — подумал Сима, — в Айтен’гарде были предупреждены о месте тайной встречи Демвера с дикарями и спохватились, когда в означенное время он не вернулся. К случайным совпадениям это никак нельзя отнести. То есть, конечно, ни мать, ни охранница могли не подозревать о том, за кем их посылают и кто и при каких обстоятельствах нанес ему раны, но верится с трудом. Охранницы, а тем более матери, не умеют вести себя, как тауды, — слепо и доверчиво. Они всегда понимают, что делают и зачем, и не любят недоговоренностей». Уж эти их привычки Сима изведал на собственной шкуре сполна. Только вот вспоминать о своих первых шагах в Айтен’гарде сейчас ему хотелось меньше всего.
Пенни молчала. Сима протянул руку и через грубую ткань рубахи потрогал ее маленькую, но крепкую грудь. Пенни продолжала молчать. У нее были светлые волосы, забавный курносый нос с веснушками, большие голубые глаза, выразительные брови, в одном месте не то выщипанные, не то пересеченные старым шрамиком, подбородок с ямочкой и какой-то чересчур, как показалось Симе, невинный рот, маленький, с поджатыми губками. Кукла и есть кукла. Первое впечатление никогда не было у него ошибочным. А еще у куклы была, как говорится в таких случаях, белоснежная кожа, на которой прелестно выделялся румянец. Совсем не похожа на сверстниц — детей фолдитов. Тех не загонишь с улицы, и у них от солнца кожа словно грязноватая. Даже зимой.
