— И что же именно тебе не нравится?
— Просто не нравится, — упрямо сказал я.
Запоздало подъехала Камелия, с любопытством переводя взгляд с меня на Нэльвё.
Тревога и накатившая слабость постепенно отступали, и я уже сам не понимал, почему и зачем упорствую.
— И как ты это определил?
— Мне здесь стало нехорошо.
— Это, наверное, от голода живот прихватило, — миролюбиво предположила девушка, как всегда улыбчивая и невыносимо этим раздражающая.
— Какой, к такой-то праматери, живот?! — рявкнул я, не успев погасить вспышку. И тут же сбивчиво добавил, пожалев: — Извини, но это действительно глупо.
— Глупо, — проникновенно начал Нэльвё, — останавливаться просто потому, что кому-то стало нехорошо и в этом, видите ли, виновата дорога. Я почему-то полагал, что с логикой у тебя проблем нет. Видимо, ошибался.
Холодный тон, с которым он отчитывал меня, был невыносим. Злость накатила вперемешку с обидой и разочарованием — и захлестнула, вымыв приливной волной все чувства, кроме обжигающей ярости.
Лишь осознание того, что они не могут услышать, почувствовать и понять удерживало меня от срыва.
«Не могут! Так какого, пожри их драконье пламя, они не верят тому, кто может?!» — взвилось яростное, вызвав очередную вспышку.
Не верят — и не поверят, как ни старайся объяснить.
И как объяснить то, что нельзя понять самому до конца?
Да катитесь вы в Бездну, если так хочется!
Я хлестнул поводьями Стрелочку, бросив назад злое:
— Иди навстречу смерти, смейся ей в лицо. Только потом не моли о спасении.
Лицо Нэльвё вытянулось, а я прикусил язык. Язвительное замечание прозвучало злым пророчеством. И если раньше я еще гадал, чему принадлежит наваждение — прошлому ли, будущему ли, — только случится или случилось уже давно, то теперь с небывалой ясностью осознал: случится.
Тревога, злость, ярость — все ушло, оставив мне пустоту и серость поблекших красок.
Я в очередной раз клял себя за несдержанность. Слова — не золотые монетки, сыплющиеся на чаши весов мироздания. Слова — нити, которыми ткутся дороги. Неосторожное, случайно вырвавшееся из груди тонким вскриком ли, тихим вздохом — или осознанное, намеренное, твердое и ясное, — слова одинаково сильны. Повинуясь им, прядутся судьбы и ткутся пути, расцвечивая бездорожье, а я так легкомысленно ими разбрасываюсь! Столько лет живу — и никак не научусь вовремя замолкать.
Сказитель, который не умеет держать язык за зубами — вот же нелепица!
Правда, у меня было подозрение, что на сей раз без Её вмешательства тут не обошлось. Но оправдывать собственную слабость происками Воли, склочной судьбы или детским «он первый начал!» было как-то несерьезно, поэтому я продолжал немилосердно отчитывать себя.
Кругом царило зеленое безмолвие. Стрелочка брела сквозь лес, предоставленная самой себе. Мы скорее петляли, чем придерживались одного направления, и в какой-то момент я понял, что совершенно не представляю, откуда пришел. Треск сучьев, шелест раздвигаемых ветвей и неразборчивая ругань Нэльвё, единственные, не давали мне затеряться в этом бескрайнем, пенно-льдистом океане света и зелени. Я завертел головой, тщетно пытаясь понять, откуда доносятся обрывки звуков и разговоров, но чаща скрадывала их мягкой кошачьей лапкой. От мельтешения бесконечных серо-коричневых росчерков стволов и оперенных листвой ветвей закружилась голова.
Я потянул поводья, заставляя Стрелочку замедлить шаг и остановиться.
Было душно и скучно. Лесная тишина обнимала переливами шепотков, звонких птичьих трелей и шорохов. Я потянул за край рубашки и лениво его встряхнул. Воздух всколыхнулся порывом ветра, едва мазнувшим по щекам и плечам — и растворился в сонной недвижимости полдня. Заскучав и совсем позабыв о дороге, я едва не вылетел из седла, когда Стрелочка потянулась вперед. Чудом усидев, я хотел было в сердцах треснуть ее поводьями по лбу, как поднял взгляд и передумал.
— А, успокоился-таки, — пробурчал поравнявшийся со мной Нэльвё. Где-то позади шелестела ветвями, пробираясь сквозь них, Камелия. — А я все думал, когда же…
Что именно он думал, я так и не узнал: Нэльвё осекся на полуслове, поперхнувшись очередной колкостью, когда увидел пробивающийся сквозь переплетенные ветви кустарника свет.
Пропустив вперед Нэльвё и Камелию, уставшую и растерявшую всю бойкость нрава, я въехал сам, с любопытством оглядываясь. После второго дня, проведенного в седле, больше всего хотелось упасть в щекочущую зелень трав, уткнуться в нее лицом и лежать, не шевелясь. Но я не мог позволить себе отдых: сердце, мое глупое сердце слишком хорошо помнило безотчетный страх и пробежавшую по венам морозным дыханием тревогу, и пугливо сжималось, не давая спокойно вздохнуть.
Я вскинул голову. Ветер, шальной и игривый, путался в кронах. В его детском озорстве не было и тени беспокойства, и меня резанула неприятная мысль: а действительно ли это было предчувствие, а не разыгравшееся воображение? Я нахмурился, пытаясь вспомнить, о чем тогда думал, — но тщетно.
Как легко спутать Ее шепот с шелестом потревоженных трав и прошлогодней листвы. Как легко читать Ее во всем, что случилось и не случилось, что было и не было…
И как легко видеть в каждом неосторожном порыве ветра, в каждом всплеске волн чужую волю.
Я выпрыгнул из седла. Подхватив поводья, потянул за собой Стрелочку и направился к краю опушки, где уже устроились мои спутники, пряча за натянутой улыбкой и нарочито бодрой походкой сумятицу чувств. Если долго делать вид, что все в порядке, рано или поздно сам в это поверишь.
— Ну что, обедать? — спросила Камелия, слабо улыбнувшись, когда я поравнялся с ними.
— Ужинать. И не раньше, чем через час, — бессердечно развеял ее надежды Нэльвё.
— В сумке лежит несколько яблок, — вспомнил я — и тут же смутился. Съестным запасался я, в то время как Нэльвё расплачивался за комнаты, а леди еще нежилась в постели. — Простите, я совсем забыл.
Камелия посмотрела на меня, как на мучителя, но отказываться от запоздалого предложения не стала.
— Что у нас из еды, кстати? — полюбопытствовал Нэльвё, прикидывая, где лучше развести костер.
— Каши, — пожал плечами я.
— Фу, — выразительно скривился он. — Ну и дрянь!
— Есть вяленое мясо, — тоном, будто делаю величайшее одолжение, сообщил я.
— Еще лучше!
— А что я, по-твоему, должен был взять?
— Ну… хотя бы птицу, — не очень уверенно заметил Отрекшийся.
— Вон, — неопределенно кивнул я на небо, — полный лес птиц. Иди да подстрели. В пути она стухла бы за день.
