Клянусь Тремя Собеседниками! - благословенна будь пуля, метко пущенная героем! Благословенна трижды, ибо сейчас чумак умрет от выстрела Рио, и будет нарушен Запрет, и смерть сойдет в мир не с клинка, но с рук Заклятого! Я стану прежним! Я…
- Не умирай!
В лице героя уже исподволь проступали черты мальчишки из огненной купели. Крик то и дело срывался подростковой фистулой, и сердюки неловко крестились, пятясь назад.
- Не умирай, говорю тебе! Живи!… Спасите его! Или хотя бы добейте!…
Я ждал, ощущая, как мало-помалу пробуждается нижний треугольник, как эхо колеблемых порталов входит в меня живительным ознобом.
Сейчас!
Сейчас…
- Пан Рио клянется сдаться на милость пана Станислава? Тогда старый жид еще поторгуется…
- Клянусь! Клянусь памятью отца! Да сделайте хоть что-нибудь!
Покровы резко спали с Иегуды бен-Иосифа, обнажив сияние внешнего света - и вода слов щедро пролилась под корни Древа, унимая биение сумасшедшего пульса.
- Истинно говорю: сказал Святой, благословен Он, костям сухим: "Вот, Я вкладываю в вас дух, и оживете!" Именем Ав, чье число семьдесят два, и именем Саг, чье число шестьдесят три, и еще именами Ма и Бан, чьи гематрии составляют сорок пять и пятьдесят два…
Гринь заворочался, расплескивая подтаявший снег. Надсадный хрип родился из его горла; "Живи!… живи…" - шептал Рио, стоя над чумаком на коленях и дико поводя глазами, будто отец - над телом умирающего сына.
- …и не ускользнет правда от глаз твоих, побежишь и не споткнешься, и окажется дорога твоя верна… ибо Хесед - рука правая, а Гевура - рука левая, Малхут - уста, и Бина - сердце; и стезя мира Ацилут - это орошение Древа, его ростков и ветвей, и оно возрастает от этого…
Я снялся с ветки и полетел прочь.
Обратно; в медальон.
Запрет остался ненарушенным.
Внизу подо мной издевкой судьбы стелилась черная тень меня-былого.
* * *Старый, очень старый человек сидит у очага, завернувшись в полосатую накидку с кистями, и время от времени прихлебывает из щербатой чашки.
Губы его мокрые.
Я стою рядом, наполовину утонув в стене.
- Ну почему? - спрашиваю я. - Почему ты не позволил мне выставить этого шелудивого пса на посмешище!
Мокрые губы шевелятся, раздвигая седые пряди усов.
- Глупый, глупый каф-Малах! - смеются губы. - Мудрый учитель Торы при всех возвестил, что в день смерти рав Элиши возьмет в рот песнь вместо плача, а в сердце ликование вместо горя? Ну и что? Даже если все вокруг кивали, трясли бородами и твердили, что еретик-Чужой забыл Святого, благословен Он, - ну и что?! Даже если было сказано во всеуслышанье меж народом Исраэля, что рав Элиша нарушает двести сорок восемь заповедей "да" по числу мышц Адама, и нарушает триста шестьдесят пять заповедей "нет" по числу сухожилий Адама, и плюет слюной на святость празднования шаббата - что с того, я тебя спрашиваю?! Разве это повод устраивать посмешище из тех, кто и без твоих потуг смешон в своем гневе?!
Я молчу.
Я не понимаю старого человека.
Если бы не его запрет, мудрый учитель Торы уже сегодня бы хрюкал, прикусив свой раздвоенный язык, подобно свинье, и испражнялся кошерными колбасами.
Кровяными, с чесноком.
Ах, если бы…
- Я - твой ученик, - говорю я. - Я должен…
- Ты ничего не должен! - мокрые губы перестают смеяться. - Ты мне ничего не должен, дитя блуда случая с нарушением; и ты не ученик мне!
- Тогда кто же я тебе?
- Ты - птица, которая однажды явилась к ослу, чтобы осел рассказал птице: почему она летает? Не научил летать, ибо птица рождена для полета, но объяснил: почему?! Ты - рыба, которая однажды приплыла к тростнику, чтобы тростник объяснил рыбе: почему она плавает?! Ты - умеющий, захотевший знать! Ты - внешний свет, захотевший обладать светом внутренним! Ты - духовный потомок Азы и Азеля, строптивых Малахов, пришедших к людям в одеждах людского мира, бравших в жены дочерей наших и за это до Судного Дня прикованных железной цепью в горах без названия! Понял?
Мотаю головой.
Я ничего не понял; и рав Элиша не прав.
- Ты тоже умеешь летать, - говорю я. - Ты летаешь, не вставая со своей циновки. Ты летаешь, сидя здесь, летаешь, мучаясь со своими дряхлыми полупарализованными ногами, и когда я предлагаю тебе их вылечить, ты ругаешь меня ругательствами погонщика мулов. Я так не умею.
- И не надо, - губы вновь окунаются в чашку, чтобы вынырнуть с мокрой улыбкой. - Если ты научишься ругаться, как погонщики мулов, Древо Сфирот завянет на корню.
Я молчу.
- Глупый, глупый каф-Малах, - еле слышно бормочет старый человек, но мне слышно, как шепчутся озерные каппы за двадцать Рубежей отсюда; и значит, мне слышно все. - Однажды птица явилась к ослу, однажды рыба приплыла к тростнику… и еще однажды, гораздо раньше, некий Заклятый преступил черту Запрета ногой левой, и преступил черту Запрета ногой правой, перестав быть утробой для зародыша Малахов, перестав быть могилой для себя-былого, гнилым мясом, куда Существа Служения откладывают личинки…
Молчу.
Жду.
- …и вместо бейт-Малаха в мир явился каф-Малах. Вместо службы - свобода, вместо долга явился ветер, дующий в уши старому рав Элише… Святой, благословен Ты, Б-г отцов моих, они ведь не знают, что ты добр, что в тебе нет ничего, кроме доброты! - они просто строят Рубежи в ослеплении ложных истин, тщетно надеясь уложиться в шесть тысяч лет исправления; они…
Кашель сотрясает тщедушное тело старика, и грязные брызги летят с губ его в чашку.
Ухожу в стену.
Я принесу ему раковину, из которой кричат чайки и доносится соленый запах прибоя - он всегда делает вид, что не замечает моей раковины, он отворачивается, комкает лоб морщинами, но кашель стихает, и на губах появляется тень улыбки.
А потом он засыпает.
Я мог бы сделать его молодым, но тогда он сожжет меня Именами.
…щелкает застежка медальона.
Золото.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
…Уже проснувшись и даже открыв глаза, она некоторое время лежала, не шевелясь, глядя в никуда пустым, отсутствующим взглядом. Человек? тело без души, без разума? кукла в смятых простынях?
Нет ответа.
В эти тягучие утренние мгновения, когда стылость рассеянного света медленно, словно нехотя, вползала в спальню сквозь щели между наспех задернутыми шторами, она ненадолго позволяла себе побыть обнаженной. Не без одежд - это банальная обыденность. Без личины. Сейчас ее никто не видел: пан Станислав, повернувшись к ней спиной, сладко всхрапывал во сне, и пуховая перина мерно вздымалась и опадала в такт могучему дыханию зацного и моцного пана… впрочем, он ведь просил называть его просто Стасем, особенно при посторонних.
