Он давно слышал их приближение – только мертвый не услышал бы, как эта шестерка ломилась через лес.
Путники в свою очередь оценивающе разглядывали обнаженного юношу, растянувшегося в тени лавра, и подходить ближе не спешили.
Наконец стоявший впереди всех и одетый беднее прочих коротышка – видимо, проводник – придал своему рябому и плоскому лицу приятное (с его точки зрения) выражение и шагнул вперед.
– Радуйся, козопас! – надменно бросил он.
– И ты радуйся, козопас, – тем же тоном ответствовал Алкид, сгребая крошки сыра и отправляя их в рот.
– Я не козопас! – обиделся коротышка, одергивая коряво сшитую хламиду, схваченную на плече брошью с крупными, явно фальшивыми камнями.
– Ну тогда радуйся, что не козопас, – Алкид проглотил крошки и отвернулся.
Коротышка побагровел, но все же решил на рожон не лезть и попробовать начать беседу заново.
– Я Амфином из Орхомена, сын Ликия, миниец, – заявил он, гордо подбоченясь. – А кто ты, о достойный и остроумный юноша? Если ты бог, мы принесем тебе жертву. Если человек, мы разделим с тобой трапезу, ибо сырные крошки – не лучшая пища для голодных и нахальных юнцов! Итак?
– Радуйся, Амфином, сын Ликия! – уже более миролюбиво отозвался Алкид, садясь. – Я Алкид, сын Амфитриона, фиванец.
В глазах рябого коротышки мелькнули дурашливые огоньки – и он неожиданно пал ниц перед опешившим Алкидом.
– Прости наше неведение, о великий герой! – коротышка исподтишка подмигнул своим ухмыляющимся спутникам. – Мы – Орхомена послы, что за данью идут в семивратные Фивы – тебя не узнали, могучий! Нам, басилея Эргина посланцам, дозволишь ли путь свой продолжить?!
– Дозволю, – буркнул Алкид, отлично видя, что коротышка над ним издевается. – Хоть на все четыре стороны.
«Пусть веселятся, – подумал он. – От меня не убудет… скажу потом Пану, чтоб поводил их по Киферону!»
Дружный хохот минийцев только укрепил юношу в желании избегнуть скандала. Не затевать же пустую и бессмысленную драку с чванливыми минийцами из воинственного города Орхомена?
Однако сами минийцы отнюдь не собирались отказываться от столь удачного и веселого времяпровождения. Рассевшись на траве вокруг Алкида, они бесцеремонно разглядывали его, словно товар в лавке, деловито прицокивая языками.
– Благодарим за дозволение, великий герой, – вступил в разговор чернявый молодчик, едва ли старше самого Алкида; и серьга в ухе чернявого игриво качнулась, сверкнув хризолитом, таким же зеленым с желтыми искрами, какой красовался в оправе перстня на безымянном пальце орхоменца. – Не соблаговолишь ли ты, богоравный, ответить мне, Проклу, племяннику басилея Эргина – сколько подвигов ты уже успел совершить?
Алкид не ответил, но его ответа и не требовалось.
– Как тебе не стыдно, Прокл?! – откликнулся огромный солдат со шрамом на во всех отношениях выдающемся носу (Алкид машинально отметил, что солдат с возрастом изрядно подзаплыл жирком). – Ведь наш герой доблестно убил страшного злодея Лина, брата чудовищного Орфея, который коварно заставлял героя разучивать варварские богохульные песни!
Здоровяк загнул один палец, а Алкид дернулся, как от пощечины, но сдержался.
– Затем гордость Эллады обрюхатил за одну ночь сотню дочерей басилея Теспия, а заодно и самого Теспия! Ну не подвиг ли это?!
Шрам на носу у солдата побагровел от удовольствия, и второй палец был демонстративно загнут.
– И наконец, – остроумный здоровяк указал на лежавшую неподалеку львиную шкуру, – наш герой после долгой битвы уничтожил полевую мышь, которую в этих краях звали Киферонской Людоедкой! Не доказательство ли это того, что отец нашего героя – сам Дий-Громовержец, а вовсе не какой-то там Амфитрион, упомянутый великим Алкидом единственно из скромности!
Алкид недобро сверкнул глазами, но все же счел за благо промолчать.
– А мать нашего досточтимого героя так ублажала Олимпийца, что после ее ласк он и смотреть на других женщин не хочет! Небось, и сама мамаша, видя во сне Зевса с молнией наперевес, сопит да слюнки пускает!
Взрыв хохота внезапно оборвался: Алкид неуловимым движением протянул руку и легко, почти нежно коснулся волосатого предплечья солдата со шрамом на носу.
– Скажи еще что-нибудь про мою мать, – тихо, но внятно проговорил Алкид, – и станешь красивым, потому что я оторву тебе твой поганый нос. Понял?
Он хотел добавить что-то еще, он даже поднялся на ноги и вдруг с ужасом ощутил, как внутри него поползли первые язычки нездешней слизи, отдающей плесенью – предвестники прихода безумной богини Лиссы и невнятно бормочущих Павших.
«Приступ, – пронеслось в голове. – Как же так?!»
– Ну вот, герой сказал – и сам испугался! – здоровяк, сперва невольно подавшийся назад, смерил взглядом побледневшего Алкида. – Сразу видно, что богоравный!
– Я… мне надо идти, – с трудом выдавил юноша, чувствуя, что поляна плывет пред глазами.
– Надо, – согласился солдат со шрамом, обнажая короткий кривой меч. – Сейчас и пойдешь. Только сперва…
Ни Алкид, ни послы надменного Орхомена не знали, что камень для жертвенника уже выбран, нужные слова произнесены, равнодушный ко всему мальчик-раб, спасенный Ификлом, распростерт лицом вверх, и над ним занесен ритуальный каменный нож; не знали они и того, что из зарослей терновника за ними внимательно следят цепкие и не по возрасту зоркие глазки сморщенной старухи с острой мордочкой хищной ласки.
А Галинтиада в свою очередь не знала, что совсем рядом с ней, невидимый для смертных, стоит стройный широкоплечий воин в сверкающем на солнце панцире, поножах с литыми львиными мордами из массивного серебра и конегривом шлеме, почти полностью закрывающем лицо своего владельца.
В следующее мгновение произошло много всяких событий.
Кривой меч словно сам собой перекочевал в руку Алкида.
Солдат со шрамом на носу вскрикнул, хватаясь за сломанное запястье.
Рассмеялся шлемоблещущий Арей, сын Геры и Зевса.
Опустился жертвенный нож, зажатый на этот раз в кулаке хромого слуги.
Солнце-Гелиос отвернулось от Киферона.
А теряющий рассудок Алкид вспомнил, что герой не должен бежать от Тартара.
Герой должен сражаться.
5
…Ификл не сразу заметил, что уже некоторое время бежит с закрытыми глазами, но опомнившийся лес бросился ему в лицо, выставив твердую корявую ладонь – и, упав на бок и хлюпая разбитым носом, юноша пришел в себя.
За миг до этого он был где угодно, но только не в себе.
«Не может быть!» – мелькнула первая мысль, наивная и бесполезная, как выставленная навстречу копью корзинка из ивовых прутьев. Впрочем, в умелых руках и плетеная корзинка – оружие, потому что летящее изнутри копье неохотно отклонилось, возвращаясь назад для нового удара; и к Ификлу вернулась способность мыслить.
