Пять дней любви, покоя, страшных снов. А на шестой я поднялся с постели, оделся сам и поднялся наверх. И объявил Совет.
Эргис, Асаг и Сибл. Моя опора. Наставник Ларг не зван на наш совет. Он не силён в хозяйственных делах, предпочитает душу, а не тело. Мы с ним беседуем наедине.
Наставник Ларг — нелёгкая победа. Он не похож на властного Салара, но тоже кремень. Светлая душа и мрачный ум догматика. Он предан мне, но — господи! — чего мне стоит прорваться через щит готовых представлений со всяким новым делом. А если уж прорвусь и докажу, он сам уверен и убедит их всё, что это верно и благочестиво.
Эргис, Асаг и Сибл. Мы вчетвером в роскошных креслах возле очага. Тепло, но я велел зажечь огонь — торжественности ради.
Асаг не изменился. Мы все переменились — даже Сибл, а он все тот же: сухонький, спокойный, страстный.
Я говорю:
— Мне было трудно без тебя, Асаг.
— Да уж, хозяйство ты развёл — почесаться некогда!
А насторожённость ушла из глаз.
— Ну, раз ты здесь, все будет хорошо. Я рад, что ты со мной!
Все правда, но за правдой, как всегда, навязчивая логика расчёта. Асаг — мой друг, я очень рад ему, но он ревнив и к власти, и ко мне, и должен знать, что он все так же первый.
— Сибл, ну я тебе и завидовал, когда ты провернул это дело у Биссала! Я бы и сам лучше не сработал!
А вот, что я говорю Эргису, безразлично и мне, и ему. Мы просто играем в эту игру, и нам скучно в неё играть. Жаль, что надо в неё играть.
— Ну что, Асаг, — говорю я, — как тут у нас дела?
Ничего тут у нас дела. Сухонькая рука Асага крепко зажала их. Работают мастерские и торгуют купцы, партия оружия пришла из Лагара, построена конюшня на двести коней, которых мы закупаем в Тардане. Есть договор со здешним локихом, чтобы нам рубить камень у порога Инхе, даст бог, с той весны начнёт готовить камень для храма.
Слушаю и отдыхаю душой. И думаю: так не бывает. Не может быть, чтобы все хорошо…
— Есть и худое, — говорит Асаг. — Здешние попы вовсе взбеленились. Поливают почём зря. Мы, мол и бунтовщики, мы и еретики, мы и колдуны, и кто только мы ни есть. А с этой баней — будь она проклята! — и вовсе беда. И позор, и разврат, и…
— Асаг, — говорю я ему, — сам видишь, как мы тесно живём. Только мора нам не хватает!
— Мор от бога.
— Это жизнь от бога, а мор от грязи.
— Ага! Знакомая песенка! То-то Ларг разливается: мол, в грязную посуду молока не нальёшь, откуда, мол, быть чистой душе в грязном теле? Приспичило тебе собак дразнить?
Молчу, потому что он прав. Но и я тоже прав. Нам в этой скученности только эпидемий не хватало!
— Ну, я обратный пал. Мол, это кеватские попы злобствуют, что ты кеватцев бьёшь. А ещё: это они нового, квайрского, храма устрашились, что им доходу убудет. Ну, сам знаешь. Кто верит, а кто нет. Ещё наплачешься.
— Не шипи, — сказал Сибл. — Сам в баню ходишь.
Усмехнулся.
— А куда ж против него попрёшь, против святоши нашего? Допёк, как уголь за пазухой!
— Асаг, — говорю я ему, — к зиме нужно будет жильё ещё человек 300. И не теряй времени, всех выводи из Квайра. Останутся люди Зелора… ну и связь.
— Вон как? — говорит он, и в глазах у него вопрос, но я пока не отвечу. Пока ещё можно не отвечать. И теперь говорит Сибл. Я знаю всё, что он может сказать, но слушаю как впервые. Невозможно в это поверить. Это сказки. Так не бывает.
— Один сундучок прихватили, — сообщает с усмешкой Сибл. — Маловато, конечно, за нашу кровь, ну да мы не жадные. И с этим пупки понадрывали, пока допёрли.
— Сколько?
— До черта. Ларг считал-считал, да сбился. Кассалов сорок.
Неплохо на первые расходы!
Мы говорим, а Асаг глядит на меня. И пока рассказывал Сибл, он тоже глядел на меня, и я никак не пойму, что у него в глазах.
— Ага, — говорит Сибл, — пялься! Каков наш тихоня, а? Не прогадали-то мы с Великим, а Асаг?
— Эдак и я поверю, что ты — святой!
Я смеюсь, потому что смешно. Смеюсь — и презираю себя, ведь и в смехе есть капля расчёта. Думайте, что хотите, но верьте мне, потому что главное начинается только теперь, потому что без вашей веры я пропаду…
А теперь у меня Ланс. Я велел получше устроить моих горцев, и Малый Квайр носит их на руках. Слухи о наших подвигах в Приграничье, наверное, уже добрались и до Большого.
— Я виноват перед вами, алсах, — говорю я Лансу, — и вы вправе меня упрекнуть. Я должен был предоставить свой дом…
— Мне все объяснили, биил Бэрсар, — говорит он спокойно, — нам не на что жаловаться. Ваши люди очень заботливы.
А в глазах насторожённость: к чему эта перемена?
— Мы остались живы, алсах… — и он улыбается с облегчением.
— Вы об этом? Забудьте мою глупость, биил Бэрсар! Вы были правы — мальчишек надо пороть!
Вот теперь я вижу, что и в нём сидит Приграничье: все так же честен и прям его взгляд, но ясности в нём уже нет. Первая горечь нерадостных побед над собой.
— Мне все ещё снится Приграничье, — говорю я ему, — и те, что остались там. Наверное, это было нечестно — звать вас туда.
— Иногда я вас ненавидел, — спокойно ответил Ланс, — а другой раз любил без памяти. И все смотрел: что же вы такое? Война — моё ремесло, биил Бэрсар, как четырнадцати лет батюшка меня на службу благословил, с той поры ему и учусь.
— У вас замечательный учитель.
— Да, биил Бэрсар. Того и было мне столь тяжко, что я знаю войну. А когда из чёрного леса армиями ворочают да царствами играют… Теперь мне ведомо, за что вас колдуном прозвали, — и вдруг ясная мальчишеская улыбка: — сам так думал, бывало! А теперь уразумел: и это ремесло.
— Наука невозможного.
— Да! И я тоже хочу уметь! Не того, чтоб царствами ворочать, а того, что и в моем, военном, ремесле вы лучше меня сумели. Я бы за десять дней весь отряд без толку положил!
— Это горькая наука, Ланс. Даже ради самой благой цели не очень приятно играть царствами и постыдно играть людьми. Каждый день насилуешь совесть, мараешь душу, и нет радости даже в победе — уж очень непомерна цена.
— Я видел, — ответил он просто. — Знаете, биил Бэрсар, я испугался после того боя. Все мы смертны, но когда я подумал, что вас могли убить… И я подумал: ладно, на этот раз вы сами все сделали. А если такое опять начнётся через десять лет? Ведь вы же немолоды, биил Бэрсар, в отцы мне годитесь. Сумеете ли вы через десять лет сесть на коня и вынести этот труд? А если не вы — то кто сможет это сделать?
— Мой мальчик, — сказал я ему, — нельзя этому учить. Наука невозможного должна умереть вместе с Огилом и со мной. Но есть другая наука, и она важней. Она может сделать так, чтобы это не повторилось ни через десять, ни через сотню лет.
— Какая?
— Наука равновесия. Вы правы, Ланс: война — ремесло, полководец подобен лекарю, который взрезает нарыв. Но умелый лекарь может вылечить и без ножа, главное, вовремя заметить болезнь и вовремя дать лекарство.
