умоляющий, чтобы меня услышали.
Я добираюсь до угла, более темного, чем остальные, скрытого под тяжелыми листьями магнолии, закрывающими луну.
Собственное имя бросается мне в глаза.
«Виктория Энн Файнс.
Прекрасная аристократка».
Одна из теней, лежащих на ее могиле, превращается в мужчину, одетого в черное.
– Ты нашла меня.
Я поворачиваюсь к Николасу, играя роль, которую он хочет, и мое белое платье озаряет его, словно вспышка.
– Ты выглядишь как неприкаянный дух. – Он подходит ближе, скривив губы.
– А ты похож на мою тень.
– Разве у духов есть тени?
– Вероятно, нет. – Не знаю, почему, но мне от этого грустно, и крошечная струйка печали угрожает вырваться на свободу целым потоком, который мне уже не остановить, поэтому я спрашиваю: – Ты будешь целовать меня или нет?
Это одновременно и часть игры, и нет. Я действительно хочу, чтобы он поцеловал меня. И осознаю, что использую Николаса как лекарство от всех печалей, как легкий способ не испытывать реальных чувств. Но я жажду этих моментов притворства.
Не думаю, что Николас понимает это или его это как-то заботит.
– Я кое-чего жду. – Его зубы сверкают в темноте.
– И чего же?
Он указывает вверх как раз в тот момент, когда гром разрывает небо, и пять секунд спустя огромные капли воды обрушиваются на меня, заставляя хватать ртом воздух. Мое платье прилипает к телу, а вверху вспыхивает молния, на краткий миг высветив голодное выражение лица Николаса.
Он тянется ко мне, сжимает в кулаках влажную ткань на моих бедрах. Притягивает меня к себе, и я плыву к нему, как призрак, которым и являюсь. Мы стоим так некоторое время: пальцы Николаса запутались в моей юбке, он касается меня только ими, и я вдыхаю воздух, что становится все плотнее от влаги, все насыщеннее от лимонного аромата белых цветов, с которых на нас капает вода. Наконец я понимаю, что больше не могу ждать. Сокращаю расстояние между нами, прижимаюсь к Николасу всем мокрым телом, уткнувшись носом в его влажную рубашку, и мы стоим так еще минуту, прежде чем я открываю рот навстречу его губам.
Когда его губы находят мои, его руки сжимают мое платье, натягивая на ягодицах, и мне внезапно кажется, что мы стоим друг к другу недостаточно близко.
Николас поворачивается и приваливается вместе со мной к стене. Наши ноги переплетаются. Я задыхаюсь и вздергиваю подбородок, когда он отрывается от моих губ и проводит зубами по моей шее. Николас прижимает меня к могиле мертвой Виктории, что поначалу кажется очень неправильным; но потом это ощущение проходит. Возможно, именно сейчас он обратит меня. Сейчас я умру, чтобы папа мог жить, и я к этому готова. Что бы ни случилось дальше, я устала быть человеком. Поцелуи Николаса заставляют меня чувствовать себя скорее животным, чем девушкой. Не могу представить, что сделает со мной его укус.
Но Николас не пронзает клыками мою кожу. Вместо этого разбивает мне сердце, когда снова прикасается к моим губам.
В том, как двигаются наши губы и как сжимаются руки, есть какая-то настойчивость. Николас вкладывает в наш поцелуй нечто большее, чем просто вожделение, и я отвечаю ему.
Дождь обжигает мне лицо.
Я плачу.
Без предупреждения мой тщательно выстроенный колодец разбивается вдребезги, и я превращаюсь в клубящееся месиво из эмоций: красного вожделения губ Николаса, приятной медово-желтой дружбы с Генри, ярко-пурпурного трепета после набрасывания бус на Дженни, ярко-розового смущения от того, что испачкалась сахарной пудрой, темно-синего водопада горя, которое больше не могу сдерживать, и, наконец, надежды – пылающей, как первая зелень дубовых листьев по весне, – что всего этого будет достаточно.
Все, что я сдерживала, выпущено на волю в одночасье.
Я прерываю наш поцелуй, толкаю Николаса в грудь, и он тут же делает несколько шагов назад.
Оглядываю свое белоснежное платье, обмякшее и прилипшее к телу, ожидая, что оно окажется забрызганным краской. Но нет. Никто не может видеть, что происходит внутри меня.
Я дрожу от жара наших тел и сырости.
– Обними меня, – прошу я.
– Ты уверена?
Я киваю, и Николас делает шаг обратно ко мне, обнимает своими длинными руками и кладет подбородок мне на макушку. Я с удивлением обнаруживаю, что его тело тоже дрожит. Его сердце стучит у моей щеки.
– У тебя бьется сердце!
– У меня может биться сердце, но я все равно мертв.
Его слова звучат правдиво.
Мне ли не знать. Я уже хожу как живой мертвец, а сердце при этом работает нормально.
Но я надеялась, что сердце Николаса не бьется. Это одно из моих доказательств его принадлежности к вампирам, но не единственное. У меня все еще есть пять признаков из семи, и прямо сейчас то, что скорость сердцебиения Николаса совпадает с ритмом моего сердца, даже утешает.
Я надеюсь, что его объятия позволят мне снова собраться с мыслями.
Ничего не помогает.
Николас дергает меня за кончики мокрых волос и опускает взгляд.
– Что сейчас произошло? – спрашиваю я.
– Мы жили, – отвечает он. – Я на мгновение почувствовал себя живым, а ты?
Николас протягивает руку и вытирает что-то большим пальцем у меня под глазом, как будто смахивает слезу. Но как он понял, что я плакала? Его собственные глаза кажутся немного красными в темноте.
– Да. – Мой голос срывается от невыразимых эмоций.
– Я ошибался, думая, что тебе нужно быть счастливой и никогда не грустить, чтобы жить вечно. Тебе нужно и то и другое. Тебе нужно все. Ты показала мне это. – Он проводит пальцем по моей щеке. – Теперь я вижу в тебе все, и это прекрасно.
Лицо Николаса утопает в тени. Капли дождя стекают с его щек на мои.
– Но это больно, – говорю я ему.
– Знаю, – отвечает он, выжимая воду с моих волос. – Знаю.
Я поворачиваю голову, чтобы подставить ему беззащитную шею.
– Ты дашь мне то, чего я хочу?
– Завтра, – обещает он. – Я хочу увидеть тебя еще раз, прежде чем ты уйдешь.
С этими словами Николас наклоняется и касается губами бешено пульсирующей жилки на моей шее.
Мы встретились и поговорили, и все было сказочно, но потом взошло солнце, и мы вернулись в реальность.
Дневники вампира
Наступившее утро понедельника – безжалостно яркое. Должно быть, так чувствуют себя вампиры, когда кто-то днем открывает крышку их гроба. Не знаю, во сколько я пришла прошлой ночью, но, откинув одеяло, вижу, что все еще одета в свой белый сарафан, влажный и испачканный чем-то, похожим
