— Выходит, он со мной не полетит?! — проговорила разочарованная Урожайская.
— Выходит, у нас в самолете есть свободное место!? — радостно закричал Кирпичников.
И мигом, не дожидаясь реакции остальных, бросился с аэродрома — догонять свою Джессику.
***
Третий день четвертой пятидневки Школьного месяца на правдогорском заводе "Летающий пролетарий" был объявлен всеобщим выходным. Весь коллектив предприятия, все население призаводского жилкомбината от мала до велика отправилось на вокзал — встречать спасителя Вождя, героя Мировой Революции.
Прибывший из столицы поезд мгновенно обступила толпа. Десяток нарядных деткомов с пышными букетами встали наизготовку. Самодеятельный оркестр металлообрабатывающего цеха получил последнее напутствие от дирижера Никифорова. Директор Непейко нервно перелистал свою приветственную речь, чтобы убедиться, все ли десять страниц в ней на месте. Новомир перевел кадр в фотоаппарате и "прицелился". Электриса Никаноровна поправила солонку на пятиконечном каравае. Бензина еще раз поглядела на себя в зеркальце.
Краслен возник в дверях вагона — серьезный, повзрослевший, счастливый и растерянный одновременно, в новом комбезе и с черным квадратиком на груди. Фотовспышки засверкали одна за другой. Никифоров взмахнул руками, и оркестр заиграл туш.
— Краслен!!! — заорала толпа.
— Сколько лет, сколько зим!
— Да здравствует Кирпичников!
— Качай его!
Героя стащили с подножки и стали качать. Маленькую негритянку, вышедшую вслед за ним, никто как-то и не заметил.
— Да ладно вам… Да хватит… Отпустите! — требовал Кирпичников, смеясь.
Наконец, его поставили на ноги. Деткомы наперебой бросились вручать букеты герою. Нарпитовка с хлебом-солью, оказавшаяся в море малышей, с трудом держалась, чтобы не уронить каравай. Только когда Краслену были оказаны все положенные почести, к нему сумела пробиться Бензина.
— Крася! — крикнула она, плача от счастья.
— Зиночка… — прошептал кавалер Черного Квадрата и обнял девушку.
Надо же, он и не знал, что эти голубые глаза, эти светлые кудри, эти теплые хрупкие плечи под серебристой тканью стандартного комбеза так ему дороги. И все-таки…
— Я так скучала! — сказала Бензина.
— Ждала меня?
— Ты еще спрашиваешь!
— А с другими ребятами не гуляла? — с надеждой спросил пролетарий.
— О чем это ты?!
— Ну… Меня долго не было, я понимаю… За это время тебя мог посетить Крылатый Эрос, ты могла встретить кого-нибудь другого, ты могла…
— Как ты можешь, Краслен!? Ты же знаешь: у меня никогда не было и не будет другого парня!.. Но… — взгляд Бензины неожиданно упал на стоящую рядом с Красленом боевую подругу. — Кто эта негритянка?
Джессика потупилась. Кирпичников смутился.
— Понимаешь ли, Бензина… — начал он.
— Ты ее любишь?
— Видишь ли… — горе-кавалер стушевался еще больше. — Мне, конечно, не хотелось бы делать тебе больно, не хотелось бы разборок, всякой ревности, прощания…
— Краслен! — вскинулась Зина. — Неужели ты считаешь, я способна на такое?! Неужели ты думаешь, что в любви мне свойственно пошло-буржуазное чувство собственничества?! Неужели ты держишь меня за конченую ретроградку в вопросах пола!?
— Так значит?.. — Кирпичников неуверенно улыбнулся.
— Будем современными людьми, — сказала Зина.
Эпилог
Прошло полгода.
Сильно поменялась жизнь в Брюнеции. Не было здесь больше ни фашистов, ни скрипучих пауков, ни лагерей. В грохоте станков, при свете электричества, под звуки рабочих песен строилась, расцветала новая жизнь. Никто уже не укладывал брюннов спать в десять вечера: свободные от тирании, теперь они могли хоть ночи напролет гулять по городу. Вместо старой, буржуазной, граждане освобожденной страны заложили новую, пролетарскую традицию: наступление каждого нового утра отныне знаменовал бодрый марш, льющийся изо всех радиоточек.
Краслен так привык просыпаться по музыке, что сегодня открыл глаза ровно за пять минут до общей побудки. Лучи солнца, проникающие через окно, ласково гладили стены бывшего номера бывшей столичной гостиницы "Мариотт" — нового общежития для рабочих. Портрет Льва Давыдыча гордо смотрел со стены. Благодарственная телеграмма от шпляндского коммуниста Франтишека Конопки лежала на рабочем столе рядом с недописанной статьей в "Красную правду". Слева сопела Бензина. Справа, свернувшись клубком, спала Джессика.
В Брюнецию все трое прибыли месяц назад, по заданию партии: рождающейся заново стране требовались рабочие руки, добрые друзья и опытные коммунисты. Кирпичников помогал налаживать местное производство летатлинов, Бензина учила брюннских швей трудиться по-коммунистически, способная к языкам Джессика сделалась женоргом. День ото дня жизнь в Брюнеции становилась все краше, все интереснее.
Краслен осторожно, чтобы не потревожить своих боевых подруг, слез с кровати, сладко потянулся, раскрыл окно и вдохнул свежий весенний воздух. Потом посмотрел вниз, на улицу.
Столицу бывшего фашистского государства было не узнать. Ни следа не осталось от старой, болезненной, феодальной архитектуры: извилистые, узкие, вонючие средневековые улочки стали широкими современными проспектами. Дворцы и театры, поставленные на колеса, ходили по городу, словно гигантские пароходы. Там, где вчера лепились друг к другу убогие двух-трех этажные домики, свидетели веков неравенства и угнетения, встали сегодня высокие жилкомбинаты, здания из стекла и бетона. Там, где недавно мрачно высились статуи Шпицрутена и стены городских тюрем, теперь воздвигли школы и музеи. Парки, стадионы, детплощадки пришли на смену блошиным рынкам и пустырям. Невиданные, самодвижущиеся, шарообразные, парящие в воздухе дворцы культуры заняли место унылых церквей и грязных притонов. А воздетые к небу стрелы подъемных кранов словно говорили о безграничности и неисчерпаемости дерзаний Нового Человека…
…Радостная музыка возвестила о наступлении нового утра. Подруги заворочались в постели. Краслен вдохнул, выдохнул, расправил плечи, приготовился к занятию утренней гимнастикой.
Вдруг в дверь постучали.
— К нам гости? — спросила Бензина.
Краслен побежал открывать.
Особу, стоящую на пороге, он не узнал. Румяные круглые щеки, сбившаяся красная косынка на коротких волосах, значок Авангарда, счастливый животик под комбинезоном — таких женщин сейчас тысячи в Брюнеции, миллионы по всему миру. Из партъячейки? С завода? По женским делам?
— Здравствуй, Курт! — сказала Кунигунда.
Лишь по голосу он смог узнать "жену". Куда делись длинные косы, где модные наряды из журналов? Откуда на груди значок передовой организации и, главное, этот решительный взгляд, так непохожий на выражение глаз поклонницы Шпицрутена?!
— Не узнал? Изменилась? — спросила баронская дочка.
— Изменилась, что и говорить… — признал Краслен.
— Долго мы не виделись, да, милый? Сколько воды утекло! Как все поменялось с пох пор! Война, революция. Реквизиция, экспроприация. Разбаронивание, перевоспитание. Папа не выдержал, застрелился. Ганс в детдоме. Старший брат погиб. А я — перековалась. Много думала. Читала. В авангардовцы вступила. Пошла в техникум. На фабрике работаю.
— Молодец! Уважаю! — одобрил Краслен. — Вот, не ждал, если честно…
— Старалась я, милый. Хотела достойной тебя быть. Возьмешь ли обратно? Учиться, работать — не брошу! И стану хорошей подругой и верным товарищем!
— Да видишь ли, как бы сказать-то… — замялся Краслен, покосившись на пузо "жены". — Не один я уже…
— Что ж, пусть так! — сказала Кунигунда. — Будем жить по-современному! Приверженность устаревшему институту брака я в себе изжила! В половом вопросе стою на самых передовых позициях!
— Стало быть, ты теперь красная?..
— Да! Навсегда!
— Эх… Ну, Труд с тобой!.. Милости просим!
