Я посмотрела на бумаги на столе. Надо заняться ими в первую очередь и куда-нибудь пересесть, потому что бедро мое уже занемело.
— Прикажи ужин подать, — сказала я. Лука так мне ничего на мой последний вопрос не ответил — может, счел, что барышня еще от купания в речке не отошла, а может, поступил проще и списал все на волю Премудрейшего… В этом плане Луке было легче, чем мне. — За урядником послали? Поезжай тогда за деньгами к графу и за доктором послать не забудь.
Лука ушел. Я, охнув, поднялась и пересела на диванчик — пыльный, выцветший, обитый тканью, затрещавшей под моим весом. Бумаги я взяла, придвинулась поближе к низкому столику, предварительно прощупав рукой диванчик — не торчит ли что и отсюда.
Письма. Не то чтобы много, но все деловые. Первый заклад имения — еще при жизни отца. Второй заклад — через три месяца после его смерти: банк перекрыл первый долг и выдал мне деньги, но уже меньше, а проценты назначил конские. Письмо о третьем закладе, и денег всего ничего… Четыре тысячи грошей. Я не могла сказать, много это или же мало, но, наверное, мизер, если крестьянка стоит сорок… двадцать грошей. Женщина, мужчина должен стоить намного дороже. Но четыре тысячи грошей канули куда-то, будь то ведьминых рук дело или действительно мост не выдержал.
Елизавета, меня зовут Елизавета, прочитала я имя на закладном письме, Елизавета Нелидова. Ни титула, ничего, но чем бы мне мог помочь титул? А еще у меня есть брат, по словам Луки, мот и бабник, но про брата я не могла найти ничего. Вот договор с графом Виктором Александровским об аренде земель — да, Лука прав, себе мы почти ничего не оставили, и понятно почему, но — стоп, к договору должны быть приложены расписки о выплатах, почему их нет и почему Лука ничего не сказал?
Я быстро перебирала бумаги, но расписок не видела. В комнату кто-то вошел, вероятно, Лука, подумала я и не обернулась. Староста был терпелив, если у него ничего не горело.
Я была поглощена расписками и, лишь случайно скосив глаза в сторону, увидела на полу совсем рядом серую тень. Это был никакой не Лука, и пахло от него потом и кровью, и стоял он почти за моей спиной.
Глава пятая
— Не признали, барышня?
Не то чтобы я часто читала книги. Не мне, не с моей профессией верить в то, что мне хотят показать. Это ведь режиссер кричал «Верю!», не зритель, а меня убедить в искусственной картинке почти так же сложно, как великого мастера.
Я нечасто читала, но мне попадалось — при виде незнакомого мужчины «похолодела», «мурашки побежали», «не смогла дышать». Вранье, человек — существо социальное, стайное, и если некто не приставляет к твоему горлу нож, никакие «волны опасности» «с головой» не «окатывают». Но человек и существо, вспоминающее когда необходимо древние инстинкты: беги, беги — вот это срабатывает. Что мне и хотелось сделать сейчас, но я сдержалась.
Неприятно? Да. Омерзительно? Да, пожалуй. И пока что не знаешь, чего ожидать от того, от кого за версту несет смертью. Но маньяк и мошенник всегда обаятельней, чем прикорнувший на автобусной остановке бомж.
— Андрей я, али забыли? Батюшка ваш меня в Сосновку продали.
— Почему от тебя пахнет кровью, Андрей? — только и спросила я. И сомневалась, что он мне ответит «потому что я убиваю людей».
— Так ведь я у Павла Юрьевича на скотобойне, — спокойно пояснил Андрей. У меня было чувство, что я его уже видела. Высокий, очень красивый парень. Постой-ка…
— Ты брат Авдотьи и Степаниды? — запоздало осенило меня. — Зачем пришел? Ты не мой человек больше. — Вероятно, раз скотобойня не моя?
Держаться ровно, без тени смущения, без малейшего замешательства. Не потому, что этот парень может что-то понять, да и что он поймет — что я вовсе не прекрасно ему знакомая «барышня»? Потому, что я иначе не узнаю ничего сверх того, что мне скажут. Разговаривать с людьми, не опасаться, что я «что-то забыла». Андрей же отступил на шаг и поклонился, чего я никак от него не ожидала.
— Приказчик наш давеча Анну с коровой на выпасе застал, — негромко проговорил он. Я поморщилась. — Да не в корове, барышня, дело. Что мы, не понимаем? Что мы, звери какие? Не объест наши выпасы ваша-то коровенка… Анна ему и сказала, что Егор сестру мою опять избил.
— Просить за нее пришел? Или за него? — вскинула голову я. Все возможно, чью сторону принял этот парень — не предсказать.
— Я, барышня, человек подневольный, — произнес Андрей еще тише. — Воля женить-продавать — барская. Я, когда меня барин-батюшка продали, совсем отроком был. А после узнал, что Степаниду за Егора отдали, так поздно.
— Помешал бы?
Вопрос мой следовал за вопросом. А пожалуй, батюшка мой почивший совершил ту еще глупость, продав кому-то такого парня. И не в том печаль, что все трое красоты необыкновенной, а в том, что есть в них какая-то неясная сила. В Андрее — еще и физическая, он наверняка стал отменным работником, хотя на вид ему лет восемнадцать. А у меня? А у меня все печально с рабочими руками, и кого мне в том обвинять — покойного отца, который для меня не больше, чем имя на документе?
— Как помешаешь-то, Елизавета Григорьевна? — невесело усмехнулся Андрей. — Защитил бы. Пусть и сам бы в солдаты за то пошел насовсем… Продайте Степаниду.
— Что? — я даже хохотнула. Снова нервы. И неожиданность. — С ума сошел? Кому продать — тебе? У тебя есть деньги? Нет, если они у тебя есть… — Почему бы и нет? Я понятия не имею, может ли один крепостной купить другого, но, может, Андрей получил вольную? Что я в таком случае потеряю, а что получу? Двадцать грошей?..
Я встала, прошла по комнате. От моих шагов поднималась пыль и висела в лучах заходящего солнца. Внезапных предложений в своей жизни я получала немеряно, в том числе и — да, можно и так сказать — о продаже коллеге-продюсеру своего исполнителя, почти как футболиста. Продажа контракта — явление на эстраде мало кому из поклонников известное, но кулуарно распространенное. Но тогда я понимала, что от каждой сделки ждать.
«Я за фантастически короткий срок приняла то, что я рабовладелица», — сказала я себе, чтобы немного отрезвиться, и повернулась. Андрей же должен был раскрыть свою мысль, я кивнула ему повелительно — продолжай.
— Барин сохнет по ней, — без малейшего стеснения объявил Андрей, а я подумала, что он себе это придумал. Или мне придумал, сочтя, что дура-барышня на романтику поведется. — Плохо, барышня, не то, что барин сохнет, а что ей потому отцову магию молва назовет.
Перебор. Я больше так не играю.
Я заставила себя сурово нахмуриться.
— Что плохого в даре Ивана?
— Мать ведь Степаниду в поле родила, барышня.
Я подняла руки, останавливая его. Что-то говорила мне Авдотья… да, ведьма, ведьмы появляются на свет по возможности не дома, но крестьянка, рожавшая в поле — притча во языцех. Сколько раз я слышала — «вот вы, а вот в старые времена!..». В старые времена рожали как придется и где придется не от придури, а по нужде. И ни одна крестьянка бы не отказалась от врачей и эпидуральной анестезии.
Я подняла голову, всмотрелась в коридор: не появится ли Лука, опять презрев мои указания? Но в этот раз староста действительно уехал, и я не слышала ни шагов, ни голосов. Мертвый дом, мертвое имение. Я одна здесь, кажется, живая душа, и та — не из этого мира.
Я махнула на Андрея рукой. Больше всего похоже на акт отчаяния с его стороны: хоть как, но избавить сестру от мужа-зверя. А мой акт отчаяния — избегание?
— Еще ты будешь сватовство барина улаживать. — Здесь вообще в порядке вещей жениться на крепостных или барин решил поразвлечься? А дети? Какой статус здесь у детей от крепостной? — Пусть сам приезжает, тогда обсудим. И про всякие байки забудь, или отцу Петру скажу.
Мне пригодились причитания Луки. Я повернулась к своему столу, к Андрею спиной, села, усиленно делая вид, что решение мое окончательное. Я все равно не знала ни мотивов Андрея, ни настоящих страхов Авдотьи, ни желания — искреннего, как мне казалось — Степаниды вернуться к мужу. Много тайн. Проблема в том, что лишь для меня одной это — тайны.
