У Степаниды могли быть сотни причин искать утешение на стороне. Я не сомневалась, что брак ее с Егором был выгоден исключительно барину — по словам Андрея, Степаниду за Егора отдали и не спросили ее мнения на этот счет. Неудивительно, если вспомнить, что мой отец при устройстве браков между крестьянами мог ориентироваться только на отсутствие между будущими супругами родства. Агрессия мужа, какие-то недостатки, мешавшие ему в отношениях с ней, невозможность развода — если развод здесь существовал, то лишь для таких как я, не для собственности помещика. Степанида могла знать о каких-то наследственных пороках Егора, могла совершенно сознательно планировать родить дитя от любого другого мужчины — вплоть до того, что, вероятно, ее ребенок родился бы свободным. Она могла влюбиться в моего брата! Каким он был?
Я швырнула ложку на стол. Все, что Степанида делала по собственной воле, я допускала и была до конца намерена отстаивать ее право на это. Пусть мой брат отнесся к связи с ней даже не как к интрижке — как к визиту в разгульный дом.
Но не в случае, если ее к чему-то принудили. Не в случае избиения — какой бы повод Степанида ни дала. Гулящая ли она, изменница, ведьма — последнее вряд ли, — я была настолько разъярена, что появись передо мной сейчас злополучный Егор, и я бы дала фору печально известной всем Салтычихе…
— Откуда сплетни, что Степанида от барина понесла? — рявкнула я. Анна обстоятельно отерла руки тряпкой, опустила их, вздохнула, приготовилась отвечать. Я поняла, что к пощечинам она приготовилась тоже.
— Ясно же, барышня, — сказала она таким тоном, словно и в самом деле в ее голову ни разу не приходили сомнения. — Как барин приехали, так она пошла в тяжесть.
Я проглотила тысячи просившихся на язык оскорблений.
— Дура-баба! У нее муж есть!
— Вы, матушка, девица невинная, — хлопая глазами, объявила Анна. У нее появился шанс взглянуть на меня как на дитя неразумное — что она тут же и сделала. — Вам такие страсти-то, ясно, неведомы. Муж-то муж, а что же она столько лет пустая ходила?
Бесполезно было и спрашивать, видел ли кто-нибудь вместе Степаниду и моего брата.
— А зачем ты приказчику соседскому сказала, что Егор Степаниду бьет?
— Так жалко же, барышня.
Я покачала головой. Не думать, что у этих людей своя логика, иначе я просто сойду с ума. Принимать все как данность.
— Хоть оно, барышня, и за дело…
«Хорошая она баба», — уверял меня Лука. Сколько бед в мире от хороших людей — не счесть. Анна и не подумала, как могли повернуться ее слова, если бы Андрей встретил обидчика сестры, если бы — да, может, все еще впереди — эти жалобы дошли до Егора, и да, Андрей ни слова мне не сказал про возможную связь сестры с барином, впрочем, ему об этом неоткуда было знать…
— Еще раз узнаю, что сплетни разносишь, велю высечь и отцу Петру скажу! — пригрозила я.
В местных религиозных книгах обязательно должно быть что-то про грех. И если в них как следует покопаться, то притчу или стих про злые языки я найду обязательно. Пока же я вернулась в комнату, где оставила бумаги, убедилась, что ничего не пропало, отнесла их к себе в спальню и, так как стемнело уже совсем, зажгла свечу.
Кресало я брала в руки с опаской, но оказалось, работает оно не сложнее плохой зажигалки. Теплый огонек задрожал, бросая вызов блеснувшей за окном молнии, а раскат, раздавшийся следом, был как грохот могильной плиты, упавшей на мои чаяния и надежды.
Из-за грозы и своих расспросов я упустила возможность переноса припасов в дом, и сейчас, глядя на то, как первые капли падают на стекло, я подумала — если в амбаре дырявая крыша?.. Да, зимой она могла быть еще хоть сколько-то цела, а что нас ждет завтра?
Я убрала бумаги в бюро и пошла осматривать дом.
Шум ливня снаружи, шелест листвы, потревоженной сильным ветром, гром скрадывали мои шаги. А половицы подо мной скрипели, наверное. Пусто, пусто, пусто… и стекол нет, комнат пять я насчитала в полном упадке и порадовалась: достаточно сухо, здесь можно временно разместить продуктовый склад. Мышей в доме я не заметила. Это было крыло, в котором никто не жил; потом я наткнулась на бывший кабинет и в предвкушении туда влетела, но — единственный лист бумаги, и на том пером начеркана кривоватая голова лошади. Пустой книжный шкаф, поеденное кресло — все же мыши? — половина окна заколочена, а тут стоял когда-то кабинетный рояль… Я не поленилась заглянуть и за шкаф, но и там меня ждало разочарование. Ни единой записки, бумажки, заметки, даже книги — и то ни одной.
Где-то же должен был жить мой брат, подумала я. Он приезжал сюда, где его комната?
Если бы не платье, я на секунду допустила бы мысль, что все мне привиделось, ничего нет — ни помещицы Елизаветы Нелидовой, ни ее крепостных крестьян, у которых страсти кипят похлеще, чем в самом закрученном сериале, ни ведьм, ни загадочного кошеля, ни долгов. Просто я, Вероника Маркелова, бреду по очередной классной «заброшке», прикидывая, как в антураж впишется мой исполнитель с новым клипом, будущим хитом. И свеча у меня в руке потому, что так легче проникнуться духом эпохи…
Свет свечи, а то и отблеск молнии, выхватывали мрачные лица с картин. Вот чего было в избытке — портретов. Род Нелидовых древний, знатный, некогда очень богатый, и вот все, что осталось от былого величия.
Возле одного портрета я задержалась.
Молодая женщина в платье совсем иного покроя, чем мое, портрету было лет сто, не меньше. Но не женщина или платье привлекли мое внимание, а медальон, который лежал у женщины на коленях. Художники тех веков приукрашивали фигуры и лица, и теперь мы наивно убеждены, что в прошлом все были сплошь красавицы и красавцы, — но одно дело лица, другое — вещь.
Заинтриговало сияние. Золото так не блестит, драгоценные камни тоже, и я бы еще поняла, если бы на картине был какой-то источник света, заставлявший металл и камни переливаться. Но нет, сияние было словно само по себе… Будто магия.
Мне на пальцы капнул горячий воск, и я, вздохнув, пошла дальше. Последняя из комнат оказалась бывшей барской спальней: две узкие кровати и покрытое слоем пыли бюро. Я без особой надежды выдвинула рассохшийся ящик — разочарование было даже не велико. Ничего я не рассчитывала там увидеть.
Крестьяне ложились спать с наступлением темноты. Храп Кузьмы я услышала сквозь шум ливня. Конюх — он же конюх? — спал прямо на лавке, не раздеваясь, и с его брошенной на пол жилетки натекла вода: он попал под дождь. Где-то в этом крыле были комнаты слуг, туда я и шла поговорить с Авдотьей и Степанидой.
С чего-то надо начать. Завтра вернется Лука, объеду с ним всю свою территорию. Ту, которую я сдала, и ту, которая у меня еще оставалась. Посмотрим, что есть из еды, часть продадим, иначе она все равно испортится. Прикажу провести полную ревизию имущества от простыней до сохи. Проверю, где и как содержится скот. Мне бы только немного знаний! Что там любят повторять несмышленые школьники — «зачем мне эта биология, я стану композитором»? Самоуверенность… Не бывает ненужных знаний.
Дверь комнаты, в которой спали Авдотья и Степанида, была не заперта. Она не закрывалась — застопорилась на полпути, и я не рискнула ее дергать, лишь просунула в щель голову. Лука должен был привезти доктора, но поехал ли доктор в такую пору или отвесил моему старосте тумака и прогнал взашей? Да и ездят ли доктора к крепостным, а Лука просто не стал мне возражать?
Женщины спокойно спали вдвоем на одной кровати, одетые, под шум дождя и разошедшейся не на шутку грозы. Я подумала, как же странно, у людей столь разнятся понятия о главном — добре и зле; и еще: как вяжется то, что мне рассказали о Степаниде, и то, что она просила не забирать ее у мужа?
Чувство вины? Бьет, значит, любит? Ничего нового вроде бы, и все же: тут тоже что-то не так.
Еще долго я сидела в своей комнате, уже раздетая, в стареньком халатике не по размеру. Может быть, с чужого плеча. Может, когда-то его носила моя покойная мать. Или богатая родственница скинула — держи, убоже. Я просматривала договоры, выписывала старой испорченной серебряной ручкой-пером корявые цифры, пыталась что-то понять до тех пор, пока свеча не принялась трещать, оплавившись, а мои глаза не начали слипаться.
