Ознакомительная версия.
«Эх, жаль, я раньше не знал! Гробил, можно сказать, здоровье! Сколько школьных дней проучено зря… А с Ареем, боюсь, не прокатит! От стражей мрака насморком не отмажешься!» – подумал он и стал спускаться по лестнице.
Вскоре Мефодий был уже на Большой Дмитровке. Дом № 13, по-прежнему окруженный строительными лесами, не вызывал у прохожих даже любопытства. Обычный дом, ничем не примечательнее других домов в округе. Мефодий нырнул под сетку, покосился на охранные руны, вспыхнувшие при его приближении, и, толкнув дверь, вошел.
* * *
Комиссионеры и суккубы в большинстве своем уже сдали отчеты и свалили. Лишь смутный запах духов, спертый воздух, заплеванный пол и кучи пергаментов на столах доказывали, что только что здесь было столпотворение. Улита выглядела раздраженной. Мраморная пепельница, которой она целый день вправляла комиссионерам мозги, леча их от приписок, была вся в пластилине. Стремясь задобрить разошедшуюся ведьму или хотя бы перевести стрелки, комиссионеры ябедничали друг на друга.
– Хозяйка, хозяйка! А Тухломон опять прикололся, – зашептал один противным голоском, прикрывая рот ладошкой.
– Где?
– Да вон висит.
Улита повернулась и убедилась, что глумящийся Тухломон действительно висит на входных дверях, а из груди у него торчит рапира, всаженная по самую рукоять. Голова повисла, как у куренка. Из полуоткрытого рта капают чернила. Это кошмарное зрелище впечатлило бы многих, но только не Улиту.
– Эй ты, клоун! Быстро полужил инструмент, где взял, и подошел ко мне! Считаю до трех, четыре уже было!!! – завопила она.
Тухломон, щурясь, как кот, которого собираются наказать тапкой за нехорошие привычки, грустно открыл глаза, освободился от рапиры и на подгибающихся лапках подошел к Улите. Ведьма безжалостно и точно стукнула его по носу тяжелой печатью темной канцелярии. Комиссионер скривился, изображая смертельную и вечную обиду, вытер слезящиеся глазки, а уже спустя минуту ужом вился вокруг Буслаева.
– Как здоровье его будущего величества? Ручки не потеют? – ехидно спрашивал он, приседая.
– А как твое? Не чихается по ночам, совесть не чешется? – отвечал Мефодий любезностью на любезность.
– Ничего-с. Благодарю-с… Это только вы ночью спите… А мы ночью, как и днем, в трудах-с! Сами изволите видеть! – отвечал комиссионер.
– Смотри не перетрудись!
– Не перетружусь. Не извольте беспокоиться. Ради вас себя поберегу-с, – загадочно отвечал Тухломон.
Он хихикнул и удалился, вежливо шаркнув поочередно обеими ножками.
Арей, по обыкновению, отсиживался в кабинете. Входить к нему можно было лишь по приглашению. Начальник русского отдела Тартара находился там почти безвылазно – днем и ночью. Лишь недавно, никого не предупредив, пропал куда-то почти на три дня и появился так же внезапно, не дав никому объяснений.
Рядом с Улитой помещалась Аида Плаховна Мамзелькина собственным трупом. Щечки у Аиды Плаховны были румяные, а глазки узенькие. Похоже, она успела уже присосаться к медовушке. Судя по довольному виду обеих, Улита и Аида Плаховна занимались приятнейшим делом на земле – злословием.
Закинув на стул костлявые ноги, Мамзелькина смотрела сквозь глухую стену дома № 13, которая не была препятствием для ее всевидящих глаз.
Был тот бойкий вечерний час, когда всякое двуногое прямоходящее существо куда-то спешило или откуда-то возвращалось. По тротуарам, аллеям, пешеходным переходам и мостам десятимиллионного мегаполиса сновали лопухоиды.
– Улита, голубка моя недобитая, взгляни-ка туда! – кудахтала Мамзелькина. – Смотри, какой идет серьезный, представительный мужчина! Какая царственная осанка! Как он несет свое дородное дело, как твердо и спокойно взирает перед собой! Посмотри, как все уступают ему дорогу! Должно быть, думают, что это префект округа, обходящий владенья свои в поисках, чего бы еще снести! На самом же деле это всего лишь Вольф Кактусов, графоман и тихий подкаблучник, которого жена послала за пельменями в универсам на углу. Не правда ли, как обманчиво первое впечатление? Интересно, как бы этот индюк запел, если бы я сейчас расчехлила свой инструмент?
– Может, проверим? – невинно предложила Улита.
Аида Плаховна погрозила ей пальцем, составленным, казалось, из одних только суставов и костей.
– Не положено. Разнарядки покамест не было… У меня, лань моя недостреленная, не самодеятельность! У меня учреждение! Так-то, сокровище мое могильное! – назидательно сказала Аида Плаховна.
Улита вздохнула так печально, что на полтора километра вокруг у всех погасли газовые конфорки, и откинулась на спинку стула.
– Чего грустишь, милбя? Тошно тебе? – сочувственно спросила Мамзелькина.
– Ох, Аида Плаховна! Тошно, – пожаловалась секретарша.
– Чего ж тошно-то?
– А то и тошно, что не любит меня никто. По вечерам я так устаю от гуманизма, что мне хочется кого-нибудь прибить.
– Ты это, девка, брось! Не распускай колотушки! То-то я смотрю, комиссионеры у тебя все увечные ходят! Не бери тяжелого в руки и дурного в голову! – строго сказала Мамзелькина.
Она повернулась и увидела застывшего в дверях Мефодия, смотревшего на нее не без любопытства.
– О, и этот, цыпленочек недорезанный, тут шастает! Все шастают! По городу хожу, по сторонам смотрю. Сил моих нетути! Комиссионеры шастают, златокрылые шастают – и всем чегой-то надо! А теперь и этот, молодой да зеленый, расшастался! Ну что шастаешь-то, болезный, что шастаешь? – заохала старуха.
Мефодий буркнул что-то недовольно. У него было собственное мнение по поводу того, кто шастает, а кто квасит медовуху.
Аида Плаховна всплеснула руками.
– Ишь ты, осмелел, поди, раз со мной так разговариваешь! Наслышана я о твоих подвигах, наслышана! Лабиринт прошел, магию древних хапнул, а ключа-то к силам не нашел покуда… Не горюй, лупоглазенький, все склеится. А что не склеится, то похоронится. А что не похоронится, то прахом ляжет. Мрак – он, ить, тоже не в один день строился.
Мефодий нетерпеливо кивнул. Он не любил, когда ему намекали, что рано или поздно он станет повелителем мрака. Это было так же невыносимо, как лесть комиссионеров и сладкое хихиканье суккубов.
Мамзелькина испытующе склонила голову набок и принялась придвигаться к Мефодию на стуле с такой резвостью, точно стул сам семенил на гнутых ножках.
– Что смурной такой, ась? Души прекрасные нарывы жить не дают? Как твой эйдос, роднуся? Не добрались покуда до него ручонки загребуш-ш-шие? Смотри, тут ручонок-то много, ой много! – заохала она.
– Вы меня на понт не берите! Меня и не такие на понт брали! – неосторожно вякнул Мефодий.
Последнее время он так привык хамить комиссионерам, что теперь непросто было отвыкнуть. Нахамил и разом почувствовал, как вспотел от собственной храбрости. Зачехленная коса, стоявшая в углу, нехорошо звякнула. Ее тень, падавшая на стену, загадочно раздробившись, сложилась в слова:
Ознакомительная версия.
