Мы вышли из горницы и начали подниматься по лестнице с каменными перилами.
— Бажен — домовой, хранитель Терема, — пояснил Сережка. — Он здесь давно, с тех пор, как начал строиться Терем. Может даже, он пришел вместе с Князем Всеславом.
— А что за Меч и Зеркало он упоминал? — спросил я.
— Меч Князя и Зеркало миров. Мы их увидим!
Лестница привела нас на площадку между этажами. Вправо и влево уходили широкие лестничные пролеты, а прямо перед нами висела картина. На ней был знакомый пейзаж: небо, медленно утрачивающее ночную синеву, наливающиеся зеленью холмистые просторы, взблескивающая под утренним солнцем лента реки… Мне не показалось: картина действительно менялась со временем!
— Так здесь было, когда Княжна Ладомира и Князь Всеслав впервые пришли сюда, — сказал Сережка и указал рукой: — Вот на этом самом месте они и начали строить Город. А сейчас мы увидим историю его строительства.
Он побежал по правой лестнице, перескакивая через ступеньки. Я постарался не отставать. Лестница закончилась, и мы оказались в длинной галерее. Справа тянулся ряд окошек с закругленными сводами, а слева одно за другим шли огромные полотна. Люди в ярких одеждах, крылатые кони, строящиеся здания и храмы…
Я остановился возле картины с двумя фигурами в центре: человек могучего сложения, в просторной рубахе, с волосами, перевязанными тесьмой, и словно шагнувший к нему из золотого сияния… ангел? Блистающе-белые одежды, красный плащ за плечами и золотистые крылья. Русые волосы, охваченные золотым обручем с сияющим янтарно-желтым камнем. Открытое лицо, спокойные серые глаза… Нет, подумал я, он не может быть ангелом. Он чем-то неуловимо близок людям — и тем, окружившим его на картине, и тем, кто живет в Городе сейчас. И мне. Словно бы всех нас связывает с ним незримая, но прочная нить.
— Это… Князь Всеслав! — понял я. Сережка торжествующе улыбнулся:
— Я так и думал, ты его сразу узнаешь! Его трудно не узнать. Таким мы видим Князя чаще всего. Но его внешний облик — как имя, которое мы произносим, обращаясь к нему. Он принимает этот облик для того, чтобы общаться с нами. А человек рядом с ним на картине — Вратко, наш первый кузнец.
Мы шли по галерее, я то и дело останавливался, разглядывая картины. У них оказалась интересная особенность: можно было приблизить взглядом какой-нибудь заинтересовавший фрагмент и хорошенько рассмотреть. Мне очень хотелось снова увидеть Князя Всеслава, но больше я нигде его не видел.
Галерея закончилась, и мы оказались в маленькой комнатке с белыми стенами и узкими окошками. Здесь ничего не было, кроме небольшой картины в простой раме на стене и чаши, в которой росли ярко-синие васильки. Картина была пейзажной зарисовкой: маленькая белая церковь на зеленом холме, под синим небом с кудрявыми облаками. Этот простой этюд удивительным образом притягивал взгляд. На мгновение я словно оказался там, внутри картины. Я стоял перед белой церковью, ощущая босыми ногами тепло нагретой солнцем травы. Легкий летний ветерок касался моего лица и шевелил волосы. А над серебристым куполом, похожим на шлем витязя, в яркой небесной синеве плыли белые облака…
— Эту картину нарисовал Князь Всеслав, очень давно, — пояснил Сережка. — А церковь придумала Княжна Ладомира. Князь Всеслав потом эту церковь построил, на холме… сейчас уже нет этого холма, монгольский Наместник разрушил. А тогда еще не было никаких Наместников. Князь и Княжна были вместе, а не разлучены, как теперь… Но про это время лучше расскажет Добрагор. Он вообще так рассказывает — заслушаешься! Ну что, пойдем дальше?
— Ну пойдем. — Я неохотно покинул комнату с картиной. Скромный пейзаж с церковью словно тянул к себе. Так отличается произведение гения от просто талантливых творений.
Мы миновали еще несколько залов, нарядным убранством напомнивших мне загородные царские дворцы в Петербурге, где я был в прошлом году с экскурсией. Всюду на стенах были развешаны картины. Здесь располагалась целая художественная коллекция! Сережка обьяснил, что многие картины были подарены Князю самими художниками, и он хранит их в Тереме. Я заметил работы, напоминавшие итальянских, французских, голландских мастеров. Только сами картины были объемнее и четче, краски — ярче и светлее, и несравненно богаче цветами и оттенками… Кстати, как пояснил Сережка, здесь в спектре не семь, а девять цветов. Мы миновали и небольшой зал с японской живописью — здесь она была еще более легкой и прозрачной, чем знакомая мне роспись по шелку.
Спустившись по лестнице (не помню уже, какой по счету), мы словно оказались в оркестровой яме. Только музыкантов нигде не было. Виолончели, арфы, трубы и множество других, знакомых и незнакомых музыкальных инструментов дремали на подставках. Впереди чередою стройных серебристых колонн поднимался вдоль стены орган. За нашими спинами амфитеатром взбегали вверх ряды кресел, а над нами плыли огромные люстры с горящими свечами. Свечи горели и в витых канделябрах вдоль стен, придававших залу нарядный и торжественный вид.
Сережка бродил среди инструментов, гладил изогнутые бока виолончелей и отполированную до блеска поверхность альтов и туб.
— Здесь по праздникам бывают концерты, — сказал он. — А бывает, инструменты играют сами. Словно разговаривают друг с другом. Некоторые из них сделаны Князем Всеславом, некоторые — Старшими, а некоторые привезены из других Городов, где наши музыканты учились.
За оркестровым залом оказалась комната, напомнившая мне минералогический музей. Кристаллы всевозможных форм и расцветок — зеленые, голубые, вишнево-красные, большие и поменьше, — стояли на подставках разной высоты, расставленные не случайно, а по какому-то неизвестному мне принципу. Сережка обьяснил:
— Это ты бы назвал фонотекой. Кристаллы живые, у них абсолютная память. Они умеют запоминать и проигрывать музыку. Музыка и дает им жизненные силы.
Возле янтарно-желтого кристалла, положив ладони на его гладкие грани, стояла девочка в шортах и майке с подсолнухом. Кристалл мерцал и переливался. На сосредоточенном лице девочки бродили желтые отблески. Она даже не заметила нас, полностью погрузившись в музыку, слышимую только ей.
Я наугад подошел к прозрачно-голубому кристаллу и по примеру девочки в майке с подсолнухом положил на него ладони. Он оказался приятно прохладным на ощупь. Я закрыл глаза. Сначала я ничего не слышал, но потом где-то на грани слуха уловил мелодию, светлую и нежную. Мелодия приближалась. Голос девушки, звонкий как ручеек, пел песню. Я даже разбирал отдельные слова. Там было о весне, о радости, о пробуждении земли…
