— Ну а мне-то что нужно сделать?
— Ты наверняка знаешь про нее некие вещи, о которых не должен знать никто, — тонко улыбнулся сумеречник.
Кот в ответ захихикал, шевеля ушками:
— Про Будур-то… Хи-хи… Да уж знаю, знаю…
— Ну вот. Напиши безымянный донос евнуху. Пусть выбьют как ковер ее, а не Нуалу.
— А что б тебе самому не написать такое письмо, а, Иорвет? — мрачно поинтересовался джинн.
— Я не могу, — усмехнулся лаонец. — Разве ты забыл, о Хафс? Я не то, что писать, — говорить на ашшари не должен! А вдруг кто узнает? Не хочу, чтобы меня распяли на мосту…
Кот отмахнулся серой лапищей — да ладно, мол, тебе. И строго заметил:
— А джинн, по-твоему, должен писать письма? А вдруг кто узнает?
В ответ Иорвет рассмеялся:
— Даже если узнает — не поверит! Ты, верно, не знаешь, Хафс, но у ашшаритов в последнее время немодно верить в джиннов!
— Как это?! — строго мявкнул кот.
— А вот так! — продолжал веселиться Иорвет. — Я подслушал разговор двух богословов, возвращавшихся из мечети, и они говорили, что согласно учению мутазилитов джиннов — нету!..
— Так таки и нету? — фыркнул кот.
— Нету! — вытирая рукавом слезы, покивал сумеречник.
Джинн зевнул, показав острые изогнутые клыки, и согласно махнул лапой — ладно, мол, убедил.
Иорвет поклонился и сказал:
— Назови свою цену, о джинн.
Кот отчеканил:
— Анонимка — пятнадцать динаров. Деньги вперед.
Нуалу молча поклонился и вынул из рукава увесистый сверток.
Джинн одобрительно покосился на пестрый платок, в котором лежало отвешенное золото, и довольно вздохнул:
— Ладно, давайте сюда бумагу и калам…
Иорвет быстро выставил перед котом ящик с письменными принадлежностями.
— У писцов, небось, сперли? — небрежно поинтересовался Хафс, раскатывая тонкую бумагу.
Лаонцы пофыркали — а то у кого же еще…
Кот, сопя и шевеля усами, зажал калам в лапе и принялся выводить букву за буквой.
— Каллиграа-афия… — довольно пробормотал он, завершив строчку с адресом-унваном.
Нуалу промурлыкал что-то по-лаонски.
Иорвет перевел:
— Братец спрашивает, зачем тебе деньги, о Хафс?
Кот вскинулся:
— Как это зачем?
— Ты же все равно живешь во дворце на всем готовом!
— Я коплю на дом в квартале аз-Зубейдийа, — отрезал джинн. — Там сейчас участки под застройку подешевке продают. Построю дом, куплю козу, пару невольниц — и заживу, как человек.
— Человек? Ты же кот!
— Правоверные джинны имеют право ходить в облике человека, — строго взглянул на собеседника Хафс. — А я собираюсь принять веру Али.
— Вот оно что, — усмехнулся Иорвет.
Кот продолжил старательно водить каламом, сопя, полизывая уставшую лапу и возя по полу хвостом.
Вдруг из соседних комнат донеслись крики и звуки шагов:
— Эй, Фаик! А в Тиковой комнате смотрели?
Лаонцы быстро переглянулись.
— Валите отсюда, — добродушно фыркнул джинн. — А то обоих выдерут за кражу ларца с бумагой, чернилами и каламом.
Приближающемуся Фаику ответил незнакомый голос:
— Да кому нужна эта Тиковая комната!
Шаркающие шаги звучали все громче.
— Подумаешь, связку бумаги сперли! Небось, вынесли уже в город, кто ж будет сидеть на краденом!
Лаонцы поклонились коту и бесшумными тенями выскользнули в сад.
Раздвижная дверь отъехала с громким стуком. Переступивший порог евнух несколько мгновений созерцал открывшееся его взгляду: голая комната, доски у стены, на полу горящая лампа, а рядом с лампой здоровенный серый котяра с каламом в лапе. Между двумя огромными, вытянутыми в стороны лапищами лежал исписанный лист бумаги.
Евнух застыл с разинутым ртом.
Кот взмахнул каламом и рявкнул:
— Чего уставился?! Кошечку никогда не видел?!
Евнух дико заорал:
— Джинны! Помогите! Джинны!!!
И с воплями выбежал из комнаты.
Обратно в Тиковый покой он вернулся уже в компании упомянутого Фаика — здоровенного евнуха, за объем лицевой части прозванного Кругломордым. На полу рядом с потухшей лампой стоял резной ларец с письменными принадлежностями. А рядом лежал исписанный лист дорогой бумаги-киртас.
— Ну и где джинны, о сын падшей женщины?! — гаркнул Фаик и с размаху треснул подчиненного палкой. — Ну-ка дыхни!
Тот послушно выдохнул.
— Так я и знал! — заорал Кругломордый. — Вы все обпились пальмового вина! До того налакались, что джиннов видите! Двадцать палок!
Незадачливый евнух рухнул на колени и принялся умолять о пощаде, его поволокли прочь, а Фаик тихо нагнулся и поднял бумагу.
Прочитав написанное, он зло усмехнулся и пробормотал:
— Ну что ж, Будур, время нам поквитаться…
Ситт-Зубейда приоткрыла глаза, и звенящая браслетами смуглая ручка тут же поднесла к губам чашку:
— Настойка от господина лекаря, о великая госпожа, — почтительно пробормотала рабыня.
Зубейда глотнула и сморщилась от непередаваемой горечи.
Голос Мараджил донесся откуда-то сбоку:
— Не стоит так волноваться, матушка.
— Ты о чем? — огрызнулась Зубейда — и тут же пожалела о несдержанности.
Она не любила проявлять слабость, а тут умудрилась сплоховать дважды: сомлела, да еще и на мать пасынка гаркнула. Не годится Ситт-Зубейде вести себя как жене башмачника…
Мараджил, однако, не подала виду, что заметила резкость:
— Не вижу ничего плохого в том, что Мухаммад развлекается с мальчиками. У нас в Хорасане никто бы и бровью не повел — молодость, все всё понимают!
— Так то у вас в Хорасане… — пробормотала Ситт-Зубейда, устраиваясь на подушках.
— А что Ариб? — непринужденно поинтересовалась Мараджил.
Знаменитейшая, наидерзейшая и самая дорогая столичная певица развлекала халифа с прошлой пятницы. Личные покои аль-Амина, казалось, стали местом паломничества — всякому хотелось хоть раз услышать умопомрачительный голос Ариб. Говорили, что когда она поет, люди начинают биться в корчах экстаза, пуская пену и разрывая одежду.
Что до других достоинств певицы, то Ситт-Зубейда была осведомлена о них лучше всех: именно она пять лет назад купила девушку за бешеную сумму в пятнадцать тысяч динаров. Пять лет назад — когда Харуна стали мучить странные, расползающиеся по пояснице боли, от которых не помогала даже вытяжка сокирки. Тогда же, пять лет назад, Ситт-Зубейда потратила тысячи и тысячи динаров своего личного состояния, чтобы в тайне ото всех пригласить лекаря-самийа из Абер Тароги. Сумеречник приехал, посмотрел на Харуна, затем вежливо попросил халифа сесть у белой стены — «я так лучше вижу человеческое тело», мягко пояснил он. Посмотрел на Харуна еще раз. А потом поклонился, сказал, что ничем помочь уже не может, отказался от денег и подарков и уехал. Зубейда тогда проплакала несколько дней подряд. Самийа честно признался: недуг оплел желудок халифа, его нити протягиваются к позвоночнику. И Зубейда решила приобрести певицу, за которую безумно ревнивый хозяин просил безумную цену. Когда она пела, взгляд Харуна прояснялся, и боль отступала. И лишь Ариб пробуждала в изъеденном болезнью теле халифа желание — и тогда отступали черные мысли о самоубийстве. Через пять лет Харун потерял остатки терпения и мужества и приказал везти себя к надгробию Али ар-Рида — просить либо быстрой смерти, либо избавления. До Мешхеда он не доехал самую малость. Ситт-Зубейда про себя считала, что праведник откликнулся на молитву Харуна — избавил бремени жизни.
