— Слыхала я эти сплетни, и не раз. Домыслы! — отфыркнулась мать халифа.
— А чтобы от позора уберечься, его и подкололи, — настаивала Мараджил.
— Все врут, — сурово уперлась Ситт-Зубейда.
— И по горлу полоснули не зря, а чтобы он ничего сказать не сумел!
— Кто ж подослал-то?
— Да те, кто над ним стояли, те и подослали! Звездочет и шейх!
— А ты почем знаешь? Ты с Джунайдом встречалась, что пальцем в него тычешь? — окончательно рассердилась Зубейда.
— Кассим аль-Джунайд, — тонко улыбнулась Мараджил и отложила ложечку на поднос, — после того, как уложил этого вашего упыря на покой, каждые два года ходил в хадж. Зачем?
— Лучше бы он отправился в хадж сейчас — от его меча было бы больше толку, чем от его молитв, — мрачно пробормотала Ситт-Зубейда.
— Меч ему понадобится, когда нерегиль проснется, — фыркнула Мараджил в ответ. — Вот увидишь, как они схлестнутся…
— Да откуда ты взяла все это, о бесстыжая? — гаркнула мать халифа.
— Ну, будет тебе, матушка! — звонко расхохоталась Мараджил.
— Нет, ты мне скажи!
Парсиянка засмеялась так, что повалилась навзничь на подушки, а ее невольницы тоже согласно захихикали, прикрывая лица пашминами.
— Всевышний послал мне тебя в наказание! — отчаялась Ситт-Зубейда.
— Поспешность — от шайтана, медлительность — от милосердного! — вскинула вверх палец Мараджил, продолжая корчиться от смеха.
— О грешная! — стукнула кулаком Зубейда.
— Хадис — не помню какой, о матушка! — гласит: лучшее из дел то, в котором явлена медлительность!
— Мараджил!!
— Ох! Уморилась!..
— Мараджил!!
— Ладно, — отдуваясь и поправляя державшие шапочку шпильки, поднялась и села парсиянка. — Скажу тебе, о Зубейда. После того дела один из слуг сбежал и нанялся служить моему деду. Слуга-то все и рассказал: и про то, как они во дворце как кошки по коврам катались и только что не мяучили, и как в загородной усадьбе тайком встречались, и как в горном имении великая госпожа что ни день Тарика в сад таскала. Слуга этот, кстати, как раз в саду копошился, когда Джунайд к ней пришел и предостерегать начал. Бедняга все боялся, что раз нерегиля за прелюбодейство убить пытались, тех, кто служил госпоже Умм Фахр в Дар-ас-Хурам, возьмут на допросы и пытки. Так и умер, дрожа от страха…
— Рассказывают, что прислугу из того дворца и впрямь всю распродали… — задумчиво протянула Зубейда. — И сам дворец снесли, все еще гадали, отчего так — и года в нем Умм Фахр не прожила, и на тебе — все под снос…
— Ну вот, теперь ты все знаешь, сестрица, — вежливо поклонилась Мараджил.
— И впрямь, знаю, сестрица, да благословит тебя Всевышний за рассказ и предостережение… — Зубейда хмурилась все сильнее и сильнее.
В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь перезвоном браслетов и шелестом шелка.
Вдруг Ситт-Зубейда заговорила снова:
— Завтра мой сын и твой сын встретятся. Для того вас и вызвали из Хорасана с такой поспешностью.
Мараджил настороженно молчала, прищурив глазищи.
— Дело и впрямь будет иметь касательство к нерегилю.
— Что-то ты издалека начала, о сестрица, — мягко проговорила парсиянка.
Зубейда решилась:
— Мне говорят, что ты и твой сын сговариваетесь против халифа, чтобы убить его и отнять престол. Еще говорят, что Абдаллах, сын твой, желает разбудить нерегиля, чтобы расправиться с теми, кто не пожелает ему подчиниться после гибели халифа аль-Амина.
Стало слышно, как на пристанях Тиджра у стен дворца перекликаются лодочники.
— Так ли это? — тихо спросила Ситт-Зубейда.
Черная как маслина радужка глаз Мараджил, казалось, не отражала дневного света.
И вдруг парсиянка улыбнулась:
— Зубейда, про меня и моего сына тебе будут говорить в оба уха. Не переставая. Потому что супруга нашего, Харуна ар-Рашида, — да будет доволен им Всевышний! — видать, попутал див, когда он составлял завещание. Не бывает у царства двух наследников, не бывает у царства двух правителей. Не должно быть такого, чтобы один сидел властителем здесь, в столице, а другой — во всем ему равный — полноправным владетелем в Хорасане. Нельзя делить страну между двумя братьями. Это соблазн, Зубейда, а посланник Всевышнего говорил, что верующему должно бежать соблазна.
— К чему ты клонишь, Мараджил? — прищурилась мать халифа.
— Абдаллах аль-Мамун во всем покорен брату. Но мне говорят, что ты и твой сын сговариваетесь против правителя Хорасана, чтобы отнять у того права престолонаследника и вотчину, а самого убить или заточить в темницу по ложному обвинению в измене халифу. Вот к чему я клоню, о Зубейда.
— Про меня и моего сына тебе будут говорить не переставая, о Мараджил, — усмехнулась Ситт-Зубейда. — Аль-Мамун сидит в самой богатой провинции аш-Шарийа и ничем брату не обязан, в то время как аль-Амин, не в пример ему, связан тяжелыми обязательствами. Нарушив любое из них, он теряет власть над халифатом. Такова воля Харуна, и это завещание лежит в Ятрибе у Черного камня Али.
— Ятриб сожжен, и клятвы верности сгорели вместе со святилищем Камня, — тихо отозвалась Мараджил.
Женщины помолчали.
Зубейда вздохнула и нарушила молчание первой:
— Каковы же замыслы твоего сына относительно того дела?
Парсиянка скривилась:
— А мне почем знать? Абдаллах смотрит в рот своему вазиру Сахлю ибн Сахлю!
— Хм, — отозвалась Зубейда. — А моего дурачка, как телка, водит за собой Фадл ибн Раби.
— Если б только он… Госпожа Хайзуран, — прошипела Мараджил, — зря ополчилась против покойного аль-Хади. Вот Иса ибн Махан, тот и впрямь сбил халифа с пути истинного…
При упоминании имени ненавистного начальника тайной стражи Зубейду перекосило. Не сдержавшись, она проговорила:
— Да будет доволен Хайзуран Всевышний! Свекровь не успела совершить столь многого…
— Да будет Он ей доволен, — согласно кивнула Мараджил — и, сверкнув глазами, провела ладонями по лицу.
Баб-аз-Захаб,
ночь
Попойка была в самом разгаре. Халиф, заливисто хохоча, бросал мальчикам серебряные монеты. Гулямчата, хихикая, ползали на четвереньках, собирая блестящие дирхемы. Ковры и стриженую траву устилали лепестки и бутоны роз, мальчишкам приходилось ворошить благоухающие красные и розовые лепестки, чтобы откопать монетки. В воздухе стоял тяжелый аромат амбры и мускуса — от свечей и тазов для умывания рук.
Нуалу сглотнул и пробормотал:
— Какая мерзкая вонь… пахнет, словно кошки нассали…
— Терпи, — прошипел Иорвет.
