Кстати, я — из другого лагеря. Из лагеря лузеров. И нет у меня ни единого аргумента, чтоб сразить удачливого комплексатика, кроме по-детски наивного «Я — талантливее тебя! Глубже! Умнее! Я не просто ХОЧУ — я МОГУ лучше, леденец ты химический…»
Но если и хватит у меня душевных сил осознать: не ты отобрал мою удачу, не ты, глупое ты, загнанное, затраханное созданье, — то все равно ужас мой никуда не денется. И по-прежнему будет лупить в матовое предрассветное окно пудовыми кулаками: кто ты? Как долго продержишься? Помнишь о «пузырях земли»? Может, ты такой вот пузырь — и пришел тебе срок лопнуть, не оставив по себе ничего, кроме зловония?
Ничего не помогает от предрассветного допроса. Ни лекарства, ни водка, ни хорошая книга, ни хорошая компания. Ответ на него только успех дать может. А ему, успеху, боязливые без надобности.
Содрогнувшись от этой мысли, я еще крепче сжимаю Геркину руку. Хорошо, что есть рядом сильная рука, которая ничем помочь не может, но хоть не отдергивается, когда за нее цепляешься.
Скоро, скоро я вернусь на тропу унылого, поденного фриланса. А пока…
Пока у меня есть время — и средства! — на погружение в самый безумный из моих проектов. В составление развернутой картины верхнего мира.
Конечно, я не верю в его существование, конечно, конечно, конечно. Это все болезнь — откусывает куски моего здравомыслия, а на их место помещает сверхценные идеи фантастического содержания. Это все депрессия, вызванная одиночеством и нереализованной потребностью в семейной жизни, заставляет искать общества выдуманных персонажей в несуществующих мирах. Это все тревога за свое хрупкое общественное положение вынуждает мечтать о том, чтобы контролировать свою жизнь высшими силами и мистическими сущностями. Конечно, конечно, конечно.
А может, очередная книга просится наружу.
Эти состояния так трудно отличить друг от друга. Да и различаются они только по успеху задуманного. Написав книгу и сдав ее в набор, я буду считаться творческой натурой. Ну, а коли не сдам — тогда я всего-навсего душевнобольная, ищущая облегчения своих страданий в никогда не бывших измерениях и нерожденных мирах.
Все зависит от того, как посмотреть.
Иными словами, все зависит от того, что скажет мамочка!
Ведь своего мнения на мой счет нет ни у сестер, ни у покойного папеньки, давно обратившегося в прах и в цитатник на все случаи жизни. Нет и не было никогда.
Все наше семейство говорит ее голосом и ее фразами, когда приходит время критиковать. Кроме меня. С тех пор, как я заболела, я заговорила чужим голосом. И этот голос — сюрпри-из! — умел возражать мамочкиным комментариям, звучащим в моей голове с самого детства.
В юности я часто воображала себя другую — ту, которую мамин голос не критиковал, а лишь нахваливал. Ту, чьи смешные победы встречал восторженным: о-о-о-о-о!!! Ты сделала это, умница моя, красавица моя, гениальная моя!!!
A propos — не раз слышала, как мать произносит в мой, мой, МОЙ адрес слова «умница», «красавица», «гениальная». Но на свою беду я родилась и выросла с безупречным слухом на ложь. И проклятое ухо мое улавливало подтекст: «Умница, красавица, гениальная — но лучше б ты была другой, поплоше; достигла бы простого, незатейливого успеха в учебе и любви, я бы хвасталась тобой перед всеми подряд — а зачем еще ты нужна, как не затем, чтоб мать могла тобой похвастаться?»
Ложь, ложь, ложь, в каждой похвале и в каждом порицании.
То в похвале равнодушие и эгоизм мелькнут — всесокрушающие, тупые и безжалостные, словно античные титаны. То в ругани — удовольствие от того, как ловко удалось переложить свою вину на дочерины плечи… Ничего нет ужасней абсолютного слуха на ложь. Очень рано начинаешь взрослеть, очень.
И не веришь уже ничьим похвалам: как же им верить-то, если родная мать и хвалит, и ругает не за победы и не за провинности твои, а сообразуясь со своей тайной выгодой?
Мир населен манипуляторами. И если б они только манипулировали — они ж еще и хвастают друг перед другом, перечисляют одураченных, тычут пальцами в обманутых, хихикают по своим манипуляторским тусовкам! Как в изнасиловании самое страшное не сами действия насильника, а их отзвук в душе жертвы, так и в манипуляции самое страшное — не сам ущерб, а истязание жертвы пересудами.
Голос в моем мозгу, обзаведясь маминым тембром, демонстрировал чудеса искренности. Он не пытался мною манипулировать. Он меня честно и открыто презирал и ненавидел. Он отнимал у меня чувство победы и в начале пути, и в середине, и в момент получения призов и грамот. Он ухохатывался по поводу моих амбиций, злорадствовал при каждом промахе, каждый упущенный шанс объявлял последним и не советовал позориться впредь.
Он был не таким, как мама.
Моя реальная мать, откатав обязательную программу в форме стандартных поздравлений, потом непременно переходила к расспросам. О долгосрочных перспективах, о мировой славе, о сверхприбылях, о контроле за писательской удачей. Ее намеки язвили мне душу каплями кислотного дождя. Зато голос в голове нисколько не церемонился и все цирлих-манирлих с поздравлениями пропускал, начиная с насмешек и издевательства.
И однажды мой истерзанный мозг исторг из себя чужой голос. Новый голос защищал мои интересы. И даже устроил секир-башка экзаменатору с мамочкиным тембром и лексиконом.
Да, новый жилец моего мозга был странным. Меня ужасали и завораживали его рассказы о море Ид, о плаваниях по этому морю, о бесконечном архипелаге человеческих душ (каждый остров — целый мир!), о невидимых связях окружающей действительности с небывалым архипелагом. От размышлений об этих мирах у меня начиналась морская болезнь в собственной постели.
Зато советы он давал простые и в исполнении приятные. Например, вскочить во время семейного обеда на стол и станцевать сальсу на мамочкиных обезжиренных деликатесах, полезных для желудка и отвратительных для всего остального. Или попытаться сбросить с балкона (всего-то пятый этаж) на раскидистый каштан Майку, c оптимизмом излагающую астрологическую идею Садэ-Сати.[4] Он же, этот голос, уже не посоветовал, а велел отрешиться от смирения и наблюдательности, которыми я всегда отличалась.
И которые всегда меня предавали.
Благодаря поступкам, совершенным по наущению Морехода я, собственно, и заработала диагноз. А ведь люди побезумнее меня живут себе, поживают без всяких диагнозов, коли сумели ослушаться своих Мореходов и не выдать окружающим самую страшную тайну человеческого разума: им, разумом, управляет кто-то еще.
Секрет Полишинеля! Я покачала головой, а обезьянья морда в полуметре от меня повторила мой жест.
