— Идите теперь под тот куст, там и травка зазеленела, густая да мягкая. Никто вас не потревожит... А ты, — посмотрела Большая Ха человечьими глазами на водяного. — Ко мне иди, чёрт болотный...
* * *
— А теперь слушай. Подрастут они — уже не много времени ждать — год либо два, не мешай им быть вместе. Появятся у девчонки близнецы... всё хорошо пройдёт, не дёргайся, я позабочусь! Девочка, что родится, моя будет, не пугайся, окажется страшненькой. Мальчишка — водяник будет, настоящий, чистокровный, твоего рода, даже сомнений не держи. Хоть сыном себе считай, хоть внуком, то уже твоя забота. В своё время утешение в нём найдёшь. И этих деток не забывай, нельзя их в человековскую клоаку выгонять, особенные теперь они, хоть чуть-чуть, а всё-таки наши.
* * *
Долго разыскивал Гнилень чужака — загадочного ветряного мага. Те, что при воздушных кораблях состояли — не о них речь у ведьмы шла, водяной сразу вник. Обычные заклинатели, не маги никакие, так, чуть-чуть шаманы, чуть-чуть обманщики. Ясно, прячется где-то народ с легендарных Островов — да больно хорошо прячется! Тщетно потратил два дня старший Хлюпастый на поиски в Скальной столице. Потом только догадался — не в столице надо высматривать. В Городе-на-Холме неведомые маги воздвигли четыре башни полтора века тому назад, как раз после Волны. Для защиты, дескать, воздвигли. Но Гниленю в то верилось с трудом — чудное было в тех башнях колдовство. Непостижимое.
Близнецов — Тони и Тонику — с собой всюду брал. Домой, на Морхлые Болота отсылать одних боялся. Да смех сказать, вовсе страшился хоть на час оставлять, даже и не потому, что поверил ведьме, но сам чуял невероятную связь, дивную, небывалую — словно сделались эти близнецы не то что его родными, а даже собственной его частью, такою важной, в которой смысл всей жизни.
Учил их — грамоте, истории всякие рассказывал, а когда выпадало удобное время (кому признаться — на смех подымут!), играл с ними как дитя малое. С сыном так не забавлялся, помнится.
Девчонка, Тоника, расцветала на глазах. Уже не скажешь, что лет десять ей, за неделю, считай, года два прибавил бы. Красавица такая стала, даже грудки как будто налились — или не замечал сперва... что и не диво, на кой ляд бы ему человечьих девчонок так разглядывать?
А тут — даже волнение в груди, кипит что-то, не поймёшь, нежность ли отцовская, томление ли мужское...
А Тони по-иному изменился. Такой же тоненький и по-детски круглолицый, но в глазах появилось что-то... нездешнее. Не от водяных, нет. Но словно видел он, глазами своими странными иные горы и моря за горизонтом. И держался не по-обычному, не по мальчишечьи — даже если играл либо смеялся, снаружи — забава, а глубоко внутри — какая-то умудрённость тысячелетняя, водяниковому уму непонятная.
Так Чёрный Гнилень — смешно сказать! — бывало взгляда этого робел. И тянулся к нему. Видел в мальчишке для себя недосягаемое, но такое большое, дивное, желанное.
В Городе-на-Холме меньше было примет великой засухи. Лица людей светлее, дети смеялись, бегали, на базарах продавали фрукты-овощи, хоть и мало, и дорого. Даже родники городские жили — малыши плескались у стишковых мостиков, городской достопримечательности. Наверное, в этих самых родниках и был источник благополучия — крестьяне со всей округи съезжались к ним за водой, на рассвете появлялись вереницы подвод с бочками. Вода в Городе по уставу оставалась бесплатной, но взамен Старший Часовщик обязал торгующих соблюдать цены на привозное — договорились на двойных против всегдашних.
...В то утро ребятня будто с ума посходила — столько топота, визга, смеха неслось с улицы. Даже Гнилень был растерян. Близнецы с любопытством вертели головами, удивлённо переглядывались. Наконец Гнилень не выдержал, остановил важного бородача в алом вышитом жилете.
— Скажите, сударь, что тут сегодня затевается?
Тот, даром что шагал с озабоченным лицом, заулыбался.
— Так Карнавал Августа! Вечером ряженые выйдут на улицу, понесут фонари, представления начнутся. А с утра детишки с летучками прыгают с Майского Звона — он во-он там, видите, пестрит всё? Сводите своих-то обязательно, такое только у нас увидишь!
Ближе и громче музыка. Древний водяник растерянно вертит головой — такого не бывало, он больше себе не хозяин. Пронзительные, вскрикивающие звуки тянут, рвут, вертят, как хотят. Он пойдёт, куда позовут. Яркие рубашки детей — или это флажки? Лица мелькают, как сны в утреннем забытьи. Глаза смеются, тормошат, спешат, волнуются. Сбивчивое, горячее дыхание. Никогда бы не поверил, что куча человековских детей вокруг так околдует...
Тони и Тоника рвутся, будто птички на привязи. Робость и необычность Карнавала заставляют их жаться к водянику. Но музыка и свет в глазах встречных тянут, вот-вот оторвут.
Карнавал ещё не начинался, а на улицах столько удивительного! Вон идёт — не идёт, плывёт! — женщина, а на ней пёстрых одежд столько, что сорви их ветер — разукрасится вся улица. На голове — башня волос, в которые вплетены цветы. А на плечах — большие, красно-синие птицы. Птицы временами выкрикивают что-то странными, хриплыми голосами.
...Едет повозка, а на повозке — гранёный, сверкающий шар из хрусталя, а возле шара сидит старуха и пускает синий дым — изо рта, из ноздрей, из ушей даже. Кольца дыма разлетаются и плывут над улицей, не тают.
...Шагает великан, да не простой великан — гора мускулов, а перед ним семенит карлик с барабаном; с невероятной, чудесной быстротой мелькают ручки-палочки, дробь барабанная околдует, уведёт кого угодно.
...Тоненькая девочка в лиловом трико с блёстками бежит, встав на обруч, кажется, такая лёгкая, что от случайного вздоха её сдует...
И вдруг, как ветром опахнуло — толпа на улице в стороны раздалась, ахнула. Кто-то завизжал, кто-то вскрикнул. Мальчишка позади завопил пронзительно:
— Улька летит, во, психа, во даёт!
Улица поднималась впереди всё круче, и над домами, в сотне шагов от водяника вздымались две башенки, а меж ними, аркой — ажурный, лёгкий мостик. С этого-то мостика и спрыгнул паренёк. Спрыгнув, присел в падении, обеими руками вцепившись в досочку. Да не упал, заскользил над головами, едва не задевая их макушки. Уже пронёсшись дальше вдоль улицы вниз, он выпрямился на подрагивающих ногах, пролетел стоя — и снова присел, чуть не зацепив угол дома, лихо повернул и спрыгнул, и проскакал по мостовой — а под конец всё-таки споткнулся, приложился коленкой.
Толпа ахнула, кто-то кинулся поднимать, но Улька встал сам, пошагал, сияющий и гордый.
Гнилень, почувствовавший, как вздрогнул Тони, когда Улька упал, теперь сам выдохнул облегчённо. Надо ж, как зацепило...
