Другой проблемой стало руководство нашего театра. Сеньоры Эстевели, Флорес и Росси были столь же недоверчивыми, как и врач, и не собирались рисковать местами и профессиональной репутацией, выпуская на сцену искалеченную балерину. В конце концов меня поддержала — вот уж никак не ожидала! — сеньора Вийера. К этому времени она пошла на повышение, начав работать с солистами, и теперь взялась заново разучивать со мной Жозефину. Её упорство и скверный характер на этот раз сослужили мне добрую службу — она просто игнорировала все намёки, а также высказанные полным текстом предупреждения, что мой неизбежный провал станет концом её работы в Королевской Опере. В работе она осталась такой же требовательной и придирчивой, но теперь это меня не обижало. И работы нам хватало — мне пришлось начинать с азов, заново нарабатывая простейшие навыки. В конце концов я показала результаты наших трудов специально собранной комиссии, и та всё-таки решила рискнуть. Да, мой провал стал бы серьёзным пятном на репутации Оперы, но какой будет триумф, если всё получится!
Признаться, меня мучили опасения, не забыли ли меня зрители, ведь я так недолго блистала на сцене. К этому времени в Опере взошли новые звёзды, из провинции в наш театр пришла талантливейшая Беатрис Мути, а в затылок ей уже дышала Сильвия Фалабелла, та самая молоденькая балерина, партнёрша по училищу уронившего меня Антонио. Но я обнаружила, что соседство с такими танцовщицами действует на меня благотворно, заставляя собираться, тянуться и соответствовать. Когда танцуешь в сереньком составе, особо не напрягаешься, ведь на их фоне всё равно заблестишь. А если рядом с тобой партнёры такого ранга, поневоле будешь стремиться показать всё, на что способна.
Все опасения оказались напрасными — меня помнили. Очередь за билетами на первый объявленный спектакль с моим участием занимали с вечера, зрители стояли в проходах и чуть ли не висели на люстрах. Подъезд театра пришлось оцепить полиции, чтобы отразить поток желающих попасть на спектакль. Моё первое появление на сцене было встречено таким шквалом аплодисментов, что действие некоторое время остановилось, ибо музыки просто не было слышно. Овацией сопровождался и каждый мой следующий выход, каждое окончание танца, а во время самого выступления царила звенящая тишина. Зрители искренне переживали за меня, и если бы только зрители!
Я не помню случая, чтобы во время спектакля за кулисами собиралась абсолютно вся труппа, но в этот раз именно так и было. Я давно уже убедилась, что театр — это террариум (чтоб не сказать — серпентарий) единомышленников, и тем удивительнее оказался для меня этот дух всеобщего единства и поддержки, царивший весь тот вечер. Энрике, танцевавший Бернара, выворачивал шею под совершенно невозможными углами, стремясь постоянно держать меня в поле зрения, чтобы в случае чего успеть помочь, подхватить, поддержать… И не только он готовился ко всем неожиданностям, со всех сторон ко мне были готовы протянуться десятки поддерживающих рук. После благополучного окончания балета, после всех бесконечных поклонов и вызовов, я шла к своей гримёрной через живой коридор из своих коллег, провожавших меня аплодисментами, и не могла даже поблагодарить, потому что у меня перехватило горло. За меня это делали Энрике и дежуривший за кулисами Андрес.
После этого я танцевала ещё почти три десятка лет. Двенадцать из них моим партнёром был Энрике, а потом он, как ему и предлагали, стал балетмейстером, и почти все мои партии я готовила с ним. Его дочь, моя крестница и тёзка, сейчас солистка Королевской Оперы. Позже я выступала с самыми знаменитыми танцовщиками, порой не уступавшими ему в таланте и технике, но равного Энрике партнёра так и не нашла.
Конечно, за эти годы было всякое, и хорошее и плохое. Я объездила почти весь мир, выступала на всех знаменитых сценах и многих незнаменитых, и сейчас меня порой мучает совесть из-за того, что танец отнимал все мои силы и время, не оставляя почти ничего для мужа и сына. Рикардо вырос фактически без меня, и я сожалею об упущенных годах его детства. Он почтительный сын, мы любим друг друга, но я продолжаю считать, что была плохой матерью. Лишь редкие месяцы моего отдыха мы проводили всей семьёй где-нибудь за городом, а потом я возвращалась в театр, и всё остальное переставало для меня существовать. Все, кто посвящает свою жизнь такому виду искусства, как балет — фанатики, как справедливо заметил Андрес, и, боюсь, доведись мне прожить жизнь заново, я и во второй раз поступила бы точно так же.
Порой совесть мучает меня и из-за Андреса. Он проявлял чудеса терпения, дожидаясь, когда же я, наконец, найду для него свободную минутку в перерывах между выступлениями. Мы любили друг друга, но иногда он уставал от ожидания, и я не знаю и знать не хочу, чем он его скрашивал. Когда моя артистическая карьера закончилась, нам пришлось практически всё начинать с начала, ведь мы, в общем-то, и не жили никогда одним домом. Но в наши годы уже поздно что-либо менять, и постепенно мы привыкли и притёрлись друг к другу.
От его отца мы скрывали наш брак, сколько могли, но шила в мешке не утаишь, и правда вышла-таки наружу. Для общества моё замужество к тому времени уже давно было секретом полишинеля, и кто-то, должно быть, проговорился, случайно или намеренно. Гнев маркиза был страшен, и года на три они с Андресом вообще прекратили всякое общение, но, в конце концов, старик сдался. Не в последнюю очередь — из-за Рикардо, ведь других внуков у него теперь быть не могло. Он даже согласился, хоть и через губу, допустить меня в свой дом. Спустя несколько лет он умер, но называться маркизой ди Ногара я всё равно стала, только оставив сцену.
Таков итог моей жизни. Хорошо ли, плохо ли, но я прожила её, и теперь сама нянчу своих внуков и предаюсь воспоминаниям о своей молодости. Внуки обожают слушать мои истории о театре, которые вполне заменяют в нашей семье традиционные сказки. Но есть одна история, которую я всё никак не решаюсь им рассказать, история о молодой танцовщице и двух мужчинах, любивших её, живом и мёртвом, и о том, как они оба пожертвовали собой, чтобы вернуть ей утраченный танец.
Я много думала о Леонардо и о том, почему он умер. Должно быть, он просто не рассчитал силы, исцеляя меня, и это привело к его окончательной смерти. Должно быть… Но в глубине души мне хочется верить в иное. Почему Леонардо предупредил меня, как вести себя после исцеления, ещё до того, как приступил к нему, а не отложил это на потом? Как получилось, что и подвальная, и наружная дверь театра оказались незапертыми среди ночи? Не потому ли, что он уже тогда знал, что мне придётся в одиночку выбираться из Оперы, и поговорить после нам тоже не доведётся?
