Камелия, отчаявшаяся нас перекричать, обессиленно опустившись на землю, обхватила колени руками и беззвучно плакала. Чувство вины подступило к горлу неожиданной горечью. Надо было что-то сделать, что-то сказать, но я не знал, что.
— Камелия… — тихо окликнул я севшим, охрипшим от крика голосом.
Нэльвё бросил на меня хмурый, сумрачный взгляд и, тихо подойдя к девушке, опустился рядом. Он, похоже, тоже не представлял, что нужно делать. Гладить по волосам? Приобнять? Но любая аристократка сочтет это оскорблением.
Камелия разрешила возникшее недоразумение со свойственной ей непосредственностью: не задаваясь вопросами этикета, она уткнулась ему в колени и разрыдалась уже в полный голос.
Я неловко переступил с ноги на ногу, несколько раз открыл было рот, не зная, что сказать — а потом с досадой пнул подвернувшийся камень, развернулся и шагнул прочь.
* * *
Шлеп-шлеп-шлеп!
Круги разбежались по воде, как будто оставленные легкими, невесомыми шажками игривой fae.
Шлеп-шлеп-шлеп!
Камешек — небольшая, окатанная и обтесанная озерными водами галька — подпрыгнула раз, другой и ухнул совсем рядом, всего в паре шагов от берега.
Досадливо поморщившись, я подтянул колени к груди. Пускать камни по воде я так и не научился. Как не научился еще сотне вещей, которыми мог похвастаться любой ребенок.
Шлеп-шлеп-шлеп!
Я вздрогнул от неожиданности — и насупился еще больше, когда понял, что не один.
Камешек, пущенный не мной, упрыгал далеко вперед, всколыхнув зеркальную гладь затерянного в лесу озера. Почти полсотни шагов.
«Даже он умеет пускать эти проклятые камушки», — пришла мне в голову совершенно дурацкая, но обидная мысль.
Настолько дурацкая, что я невольно улыбнулся. И, не поднимая на того, кто нарушил вечернюю тишину, взгляда, негромко сказал:
— Ты мне проспорил.
Голос, едва слышимый, утонул в сонном стрекоте цикад.
— Проспорил, — согласился Нэльвё.
Трава зашуршала под мягкими шагами — и с тихим шелестом смялась, когда он опустился рядом.
— Реки здесь действительно нет, — продолжил он с усмешкой. — Только озеро.
Только озеро…
Только озеро — и больше ничего. Ранний закат плавил лес в багрянце и алом. Небо и гладь прозрачных, чистейших вод бесконечно отражали друг друга, как стоящие напротив зеркала, дрожа под омывающими их волнами ветра.
— Во всей этой ситуации, — с откровенной иронией начал Нэльвё, — меня утешает только одно. Как идиот вел себя не я один.
— О да! — у меня вырвался невольный смешок. — Не один! У нас теперь свое тайне общество. Идиотов. Опознавательный знак: подбитая скула. Или ты уже свел ссадину?
— Нет, — фыркнул он. — Пусть побудет… напоминанием.
— За день пройдет.
— А так лучше запомнится. Или, — он шутливо пихнул меня в бок, — думаешь, не стоит смущать взор благородной дамы нашими подбитыми физиономиями?
— Боюсь, мы ее уже смутили… поведением, — невесело ответил я. — «Aelvis», «бессмертные» — тьфу! Только гонор и самомнение…
— Ну, ну! Завязывай с самобичеванием, — ворчливо прервал меня Нэльвё. — Все и так всё поняли.
Тема оказалась исчерпанной.
Мы сидели рядом, ничего не говоря. Не знаю, о чем думал Нэльвё, а я все смотрел вдаль, на озеро, колыхающееся в золотисто-алой дымке. Но смотрел уже не с тем бездумным отчаянием, безразличием, а с невыносимым желанием выговориться.
Молчать было невыносимо, каждый миг промедления жег горло невысказанным словом. И я, дрогнувшим голосом, начал:
— Я действительно сказитель. Даже теперь. Но не волшебник. А сказитель-неволшебник — все равно что менестрель, утративший голос. Он слышит мелодию, знает, что нужно петь — но не может. И это… мучительно, — и припечатал, со злостью и жестокостью, осознанно тревожа так и не прошедшую рану: — И бессмысленно.
Нэльвё молчал, не прерывая меня и не вмешиваясь.
— «Больше не волшебник»… — тихо, с горечью повторил я. И несмело продолжил, сбивчиво и сумбурно, пока появилась надежда на то, что меня слушают. — Она распорядилась так. Я долго думал над этим. Почему, за что? Что я сделал не так? За что расплачиваюсь, и почему так жестоко? Думал — и не находил ответа. И решил, в конце концов, что виной всему — обещание, которое я нарушил. Я не обязан был его соблюдать, не обязан был давать — но дал и нарушил. Да, это глупо, я знаю. Я знал это с самого начала, но все равно поверил: другого ответа я просто не мог найти, а мучиться неизвестностью столько лет невозможно.
Я снова умолк. И, повинуясь внезапному порыву, резко встал. Шагнул к воде, к самой сияющей золотом кромке, навстречу медленно истаивавшему и растекающемуся по озерной глади солнцу.
— А сегодня… сегодня я впервые подумал, что сам виноват в том, что случилось. Я ведь сказитель, драконы меня побери! Сказитель! «Чьи слова низвергают города и поднимают горы». И я дал пламени антерийской войны захлестнуть Северу. Сжечь мою родную Нэриту, Торлисс… дал погибнуть стольким людям, дал затопить Ильмере, дал разрушить Лазурную Гавань. Я делал так много, делал все возможное — но недостаточное. Потому что должен был — невозможное. Ведь я сказитель.
— «…чьи слова низвергают города и поднимают горы», — насмешливо закончил Нэльвё. — Да-да, я помню. Тебя родители случайно не на сказках о волшебниках Века драконов воспитывали? Ну, там, Аэлин-сказительница, Майливия-Алая Дева, Даррен Виоррейский?
— Иди ты! — ругнулся я, вспыхнув, и отвернулся от сгорающего в собственном багрянце заката.
Щемящую тихую грусть сменило раздражение и досада. В первую очередь — на себя. Что за дурак! Нашел, кому рассказывать!
— Так все-таки я был прав? — продолжил он, развалившийся на зелено-золотых травах и заложив руки за голову. — Ты тогда умер?
Я выдержал паузу, не зная, то ли отвечать ему правду, то ли ругаться. И, поняв, что мне все равно, отвечать или нет, безразлично сказал:
— Прав. Но это никак не связано с тем, что я сказитель. Во всяком случае, напрямую.
— А с чем связано?
Я рассмеялся от такой самоуверенности.
— Ты всерьез рассчитываешь, что я тебе отвечу?
— Нет, — пожал он плечами и улыбнулся совершенно обезоруживающе. — Но попытка не пытка.
— Не пытка, — согласился я с усмешкой. — Ты прав. Я расскажу.
И, вдоволь налюбовавшись удивлением, озарившим его лицо, добавил:
— Расскажу. После того, как узнаю, почему ты бежал. И чем так интересен жрицам Льор, что они преследуют тебя спустя столько лет.
— Им нужен не столько я, сколько то, что у меня есть, — неожиданно легко ответил Нэльвё. И с невеселым смешком добавил: — То, что нужно одной высокопоставленной особе.
