К тому времени поднялось солнце. В бледном свете зарождающегося дня сложно было поверить, что столь хрупкий человечек, как Котаро, обладал неимоверной силой. Мы с Кенжи вдвоем едва с ним справились, у меня была разодрана кисть, Кенжи отделался синяками и, как позже выяснилось, переломанными ребрами. Таку был потрясен и подавлен, но, к счастью, жив. Прибежавшие на мой крик стражники так перепугались, словно на нас напал демон. У собак поднималась шерсть, когда они обнюхивали тело, зубы сверкали в недовольном оскале.
Я лишился пальцев, с разодранной ладони свисала кожа. Волнение и испуг улеглись, и дала знать о себе боль, доводя меня до предобморочного состояния.
– Лезвие ножа, вероятно, было отравлено, – сказал Кенжи. – Чтобы спасти тебе жизнь, следует отсечь руку по локоть.
У меня кружилась голова, и я поначалу подумал, что он шутит, однако его лицо оставалось серьезным, а голос тревожным. Я взял с Кенжи обещание не делать этого. Лучше умереть, чем потерять правую руку. Хотя она и так вряд ли сможет держать меч или кисточку.
Он сразу омыл рану, велел Шийо принести угли. Меня крепко держали стражники, пока Кенжи прижигал обрубки пальцев и края раны. Затем забинтовал руку, обмазав веществом, которое должно было послужить противоядием.
Лезвие в самом деле оказалось отравленным, и я попал в настоящий ад – невыносимая боль, лихорадка и отчаяние. Шли долгие мучительные дни. Все думали, что я умираю. Я же не верил в смерть, хотя и не мог произнести ни слова, чтобы успокоить живых. Лежал в комнате наверху, бился о матрас, потел, в бреду разговаривал с мертвыми.
Они являлись ко мне: убитые мною, погибшие ради меня, отомщенные, зарезанные по приказу Племени: моя семья в Мино, потаенные в Ямагате, Шигеру, Ихиро, Юки, Амано, Йоро, Е-Ан.
Мне так хотелось, чтобы они ожили. Увидеть бы их во плоти, услышать знакомые голоса! Один за другим они прощались со мной и оставляли, покинутого, одинокого. Я хотел пойти за ними следом, но не мог найти дороги.
На самом пике лихорадки я открыл глаза и увидел в комнате незнакомого человека. Никогда его раньше не видел, лишь догадался, что это мой отец. На нем была крестьянская одежда, как на людях моей деревни, и никакого оружия. Стены исчезли, и я снова очутился в Мино. Селение стояло нетронутым, зеленели рисовые поля. Я наблюдал за тем, как работает мой отец, увлеченно и миролюбиво. Затем последовал за ним по горной тропе в лес – он любил бродить среди животных и растений не меньше меня.
Отец повернул голову и прислушался, как делают Кикуты. Уловил отдаленный шум. Вскоре он узнал знакомую поступь – его двоюродный брат и друг приближался, чтобы выполнить смертельный приговор. Вот перед ним на дороге появился Котаро в темных боевых одеждах Племени, в коих пришел и за мной. Двое мужчин стояли, замерев, и позы говорили за них: мой отец дал клятву никогда больше не убивать, будущий мастер Кикут жил ремеслом смерти и террора.
Котаро достал нож, и я крикнул, чтобы предупредить отца. Попытался подняться, но не смог. Картинка рассеялась, повергнув меня в терзания. Я знал, что не могу изменить прошлого, и понимал с предельной ясностью: конфликт пока не решен. Сколько бы людей ни стремилось покончить с насилием, оно неизбежно. Оно будет продолжаться вечно, если я не найду срединный путь, который принесет мир, и единственное, что я мог придумать, – оставить все зло себе, во имя моей страны и моего народа. Я продолжу идти по тропе жестокости, чтобы другие жили свободными от нее. Ведь мне приходится не верить ни во что, чтобы другие могли верить, во что угодно.
Нет, не хочу. Лучше последую примеру отца и дам клятву никогда не убивать, стану жить, как учила мать. Меня обступила темнота. Стоит отдаться ей, и можно уйти к отцу, и конец дилемме. Тончайшая из завес отделяла меня от иного мира, но во тьме раздавался эхом голос:
Твоя жизнь тебе не принадлежит. Мир дается ценой кровопролитий.
Слова святой женщины сливались с зовом Макото – он произносил мое имя. Я не знал, жив ли он. Хотел объяснить ему истину, которую только что постиг, сказать, как мне не хочется поступать против своего нутра, поэтому я решил уйти за отцом. Распухший язык отказывался повиноваться. С уст слетал несвязный лепет, и я застонал от тщетности попыток, произнести внятно хотя бы одно слово. Неужели мы расстанемся, так и не поговорив?
Макото крепко держал меня за руку. Он наклонился вперед и четко произнес:
– Такео! Я все понимаю. Не волнуйся. У нас будет мир. Только ты можешь его установить. Не умирай. Останься с нами! Ты должен остаться ради мира.
Он говорил так всю ночь, и его голос отгонял призраков и служил единственной связью с этим миром. Наступил рассвет, и лихорадка спала. Я погрузился в глубокий сон, а когда проснулся, ко мне вернулась ясность разума. Рядом сидел Макото, у меня по щекам потекли слезы радости оттого, что он жив. Рука пульсировала, но не от разрушительной силы яда, а от обычной боли заживления. Потом Кенжи сказал, что, видимо, мой отец передал мне с кровью некий иммунитет против яда, который меня и защитил. Тогда я произнес слова пророчества: я должен погибнуть от руки собственного сына, поэтому бояться мне было нечего. Он долго молчал.
– Что ж, – наконец произнес мастер Муто. – Если это и произойдет, то еще не скоро. Потом и подумаем.
Мой сын был внуком Кенжи. Я содрогнулся от жестокости судьбы. Ослабленный организм не мог удержать поток слез. Хрупкость собственного тела приводила меня в ярость. Лишь через семь дней я смог сам справить нужду, а через пятнадцать – сел на коня. Наступило полнолуние одиннадцатого месяца, близилось солнцестояние, поворот года, снегопады. Рука заживала: широкий уродливый шрам покрыл серебристую метку от ожога, которую я получил в тот день, когда Шигеру спас мне жизнь, и прямую линию Кикут.
Макото молча сидел рядом со мной день и ночь. Я чувствовал, он что-то скрывает, Кенжи тоже. Ко мне привели Хироши, и я вздохнул с облегчением – мальчик жив. Он был весел, рассказывал о путешествии, о спасении от страшного землетрясения, об остатках могущественной армии Араи, о доблестях Шана, однако мне казалось, будто его радость напускная. Иногда заходил Таку, словно повзрослевший за месяц на несколько лет. Как и Хироши, он рассказывал обо всем бодро, хотя лицо оставалось бледным и измученным. Когда ко мне вернулись силы, я встревожился, почему нет вестей от Шизуки. Очевидно, все боялись наихудшего, а я не верил в ее смерть. Каэдэ жива, ведь она не приходила ко мне, когда я бредил.
Однажды вечером Макото сказал:
– До нас дошли вести с юга. Землетрясение там более разрушительно. В доме господина Фудзивары был сильный пожар…
