В то же мгновение черный свет добрался до Смоленской губернии, и там, в имении своего отца – обедневшего дворянина, пробудился от сна десятилетний Миша Тухачевский. Он был весь в холодном поту от пригрезившегося ему кошмара. Он увидел себя военачальником – в мундире неведомой армии, – стоящим на опушке тамбовского леса. Откуда-то Миша знал, что сейчас идет 1921 год и что в лесу этом прячутся крестьяне – мужики, бабы, дети; все они оказались почему-то его врагами. К лесу подвозили на грузовиках какие-то громадные баллоны, а он, Михаил Тухачевский, распоряжался: «Нужно точно рассчитать, чтобы облако ядовитых газов распространилось по всему лесу. Должно быть уничтожено всё, что в нем прячется». Но – с душою будущего маршала тоже случились перемены; юный Тухачевский вновь опустил голову на подушку и забылся безмятежным сном.
Между тем черная субстанция рванулась к востоку. И вот – на Урале, в Екатеринбурге, на мгновение проснулся девятилетний мальчик: сын печника Гриша Никулин. В своем прервавшемся сне он был страшным мужиком в гимнастерке и галифе, сплошь залитых кровью. Широко расставив ноги, Гриша стоял в полуподвальной комнате под сводами, с полосатыми обоями на стенах; в руках его был наган. Раз за разом повзрослевший сын печника (убийца в гимнастерке) нажимал на спуск, в упор расстреливая скорчившегося на полу мальчика: прекрасного лицом, но – наполовину калеку, едва переставлявшего ноги, и теперь даже не пытавшегося убежать. Отец мальчика – невысокий усатый мужчина лет пятидесяти, – лежал на полу рядом, уже мертвый. Сестры мальчика и его мать тоже были где-то поблизости; их крики, визг и стоны доносились до Гриши, но из-за порохового дыма, наполнявшего помещение, он почти ничего не мог видеть. Из Гришиных глаз брызнули слезы – как будто приснившийся дым их разъел, однако в следующий миг будущий палач цесаревича Алексея снова провалился в сон.
Скрябин выронил дневник великого князя и некоторое время стоял, опустив руки, и даже не наклонялся, чтобы его поднять. Он почти сожалел о том, что угадал код секретного архива и попал внутрь. Однако прошла минута, другая, и Коля поднял-таки тетрадь. «Надо же выяснить, чем всё закончилось с Филипповым…» – пробормотал он.
В дневнике великого князя оставались непрочитанными еще добрых полсотни страниц.
В ночь на 12 июня 1903 года Николай Михайлович Романов впервые в жизни осознал, что значит не находить себе места. Он взялся было править свой opus magnum – монументальную биографию императора Александра I, но едва понимал смысл слов, им же самим написанных. Принялся разбирать привезенные ему недавно из Франции старинные манускрипты – и от нервного возбуждения так дернул один из них, что разорвал его пополам. Отправился осматривать свою ботаническую коллекцию (в его обширном дворце имелась великолепная оранжерея) – и чуть было не затоптал один из самых ценных в ней экспонатов.
– Какого дьявола я не настоял! – бормотал он, то и дело ударяя правым кулаком по раскрытой ладони левой руки. – Почему позволил ему взяться за это в одиночку?!
Великому князю и в голову не приходило, что нелюбимый им инженер Филиппов вовсе не был один в эту ночь.
Сейчас решалось дело всей жизни Николая Михайловича – самого неординарного и самого одаренного представителя семейства Романовых. Он и сам знал о своей одаренности и неординарности, отдавал себе отчет, что только он один в состоянии что-то изменить во имя царствующей династии. Потому-то и пошел на это. Шутка ли: открыть врата Тонкого мира! Великий князь даже не мог припомнить теперь, как звали человека, подсказавшего ему эту идею много лет назад – человека, убедившего Николая Михайловича, что только возрождение языческой религии может спасти Отечество. В памяти великого князя запечатлелось только одно: подсказчик был обрусевшим иностранцем, бывшим подданным Британской империи. Свою валлийскую фамилию Симмонс он сменил на русскую – Семенов.
От размышлений и воспоминаний Николая Михайловича оторвал телефонный звонок.
В дом № 37 по улице Жуковского великий князь прибыл даже раньше, чем полиция (домочадцы Филиппова по телефону сообщили ему о несчастье), но всё равно с непоправимым опозданием. Инженер был мертв уже много часов. И вызванный в спешном порядке доктор не в состоянии был не то, что помочь – он не мог даже определить причину смерти.
Тело Филиппова лежало там, где его нашли: в лаборатории на полу, возле стола, уставленного приборами. Михаила Михайловича перевернули на спину, и было видно, как сильно разбито его лицо. Впрочем, врач уверил великого князя, что Филиппов сам расшибся при падении, а упал он, вероятнее всего, потому, что с ним случился апоплексический удар на почве перенапряжения.
Едва только тело покойного вынесли из дому, Романов выставил за дверь полицейского следователя и кинулся к шкафу, где находились все записи инженера. Шкаф был взломан – аккуратно, это совсем не бросалось в глаза, – но не пуст. Почти все бумаги Филиппова остались нетронутыми, за одним исключением: пропали все записи, относившиеся к последнему его эксперименту. Будто нарочно, все они были собраны в одну папку с надписью на обложке: Ярополк.
И лишь через тринадцать с половиной лет, при содействии тибетского духовного лица, имя которого Николай Михайлович в своем дневнике так и не решился назвать, он проник в тайну, погубившую «Ярополк». Хуже, чем погубившую: отдавшую детище великого князя его смертельным врагам, которые затем уничтожили и саму Империю, и почти целиком – Императорскую фамилию.
Последняя страница из дневника была вырвана, но её-то содержание Коле как раз было известно наилучшим образом! Тот текст, написанный на сложенном во много раз листке бумаги, начинался словами:
Сегодня день моей казни. Никто прямо не говорил мне об этом, но я знаю. Кажется, даже мой кот Вальмон это знает. И теперь мне предстоит самое трудное: воззвать к незнакомцу, который, быть может, даже имени моего никогда не слышал.
– Вы воззвали, Ваше императорское высочество… – прошептал Коля. – Но кое-чего вы всё-таки не поняли. Да и не могли понять, раз не видели всех этих документов. А вам, Григорий Ильич, теперь конец.
И юноша принялся складывать записки великого князя в ящик-сундук: листок к листку, тетрадь к тетради, в точности так, как всё располагалось до его прихода сюда. А потом покинул архив «Ярополка» таким же манером, каким и вошел. За окнами, выходившими на площадь Дзержинского, только-только занимался рассвет.
