— И посмотрите, и опробуете, — заверил сфинкса полковник. — Прямо сейчас машина на задании, но, поскольку понадобится некоторое время, чтобы подготовить для вас с Мастером запись, вы успеете и рассмотреть ее, и пообщаться с пилотом после его возвращения. Вы его уже видели, теперь и познакомитесь.
* * *
Следующим утром пузатая машина, похожая на длинный бочонок с короткими крыльями, стартовала от гор и понеслась над прозрачно-белым, в черных прожилках, лесом. Холодное солнце искрило на серебристом ее фюзеляже. Тем, кто смотрел снизу, машина казалась камешком, заброшенным сильной рукой в ярко-голубое зимнее небо. Внутри машины сидел пилот Ганн, небрежно переключая кнопки управления, а позади Ганна — сфинкс Грин, судорожно вцепившись когтями в мягкий пластик кресла. Время от времени Грин тихонько переводил дух, всей своей шкурой ощущая изношенность двигателя, и резиновым шнурком перемотанную резиновую же трубочку глубоко внутри, под обшивкой, и странное «чаф-чаф-чаф», когда пилот нажимал очередную кнопку, но аппарат не падал, а мужественно летел сквозь зимний ветер, оставляя позади изломанную линию гор. Что-то тряслось и скрипело, машину мотало на воздушных ямах, как телегу по кочкам, Ганн весело рассказывал:
— Тут, если нормальные фильтры поставить, мухой бы пролететь можно было, а так приходится плестись понизу, тараканы быстрее бегают!
По мнению Рона, тараканы бегали явно медленнее. Лес под брюхом колымаги проносился со свистом, сросся в неопрятную щетинисто-бурую массу с яркими белыми кляксами и прорезами рек.
«Наверное, у них вещи потому и неузорные такие, что они привыкли к этой вот смазанности от больших скоростей», — успел еще сообразить Грин, а потом машину опять затрясло, и Ганн, посмотрев на приборную панель, заметил:
— Давай-ка поднимемся. Мне, если что, падать чем выше, тем лучше, а ты так, на своих полетишь.
Сфинкс кивнул и еще плотнее вцепился когтями в несчастное кресло.
Когда горы почти скрылись в морозной дымке горизонта, Ганн вырулил на оптимальный режим полета, ввел координаты в бортовой компьютер, запустил автопилот и повернулся к Грину:
— Раньше эта птичка была пошустрее, а сейчас, видишь, часа два придется тащиться.
— Это ничего, — ответил Грин, не в силах разожмуриться и вытащить когти из пластика, — мне не к спеху.
На физиономии Ганна играла снисходительная полуулыбка-полуусмешка:
— Зато машинка проверенная: движок не барахлит, заряд держит, ну перебирали раза два, так это ходовая, там только пластик да железо. Уплотнитель поставили, ребята сами заклепки подделали — ходит, как новенькая. Правда, вот на один борт может завалиться, но это выровнять всегда можно. Ну, бывает, контакты отойдут, но не падает же! Летает! Не так ловко, как вы через стены, но все-таки давление держит. И высоту иногда так правда теряет, но выравнивает же!
И, действительно, машина в этот момент поднырнула, сбив равномерное движение. Грин подскочил, казалось, еще сильнее, чем летательный аппарат.
— Это плохо, — озабоченно сказал Ганн, — что вы непристегнутый сели. Так можно здорово башкой приложиться обо что-нибудь, особенно при взлете там или посадке. У другого пилота, не у меня, разумеется. Хотя тут ремни явно не на вас рассчитаны, так что, я думаю, можно. По крыльям опознают, если что.
Грин даже не хотел спрашивать, что такое это «если».
«Если, — думал он, с трудом сдерживаясь, чтобы хвост лежал ровно, а не хлестал по кабине бешеной змеей, — мы доберемся до Мастера безо всяких, то никогда в жизни не соглашусь…»
А дальше как будто без всякого участия Ганна машина вдруг перестала шуметь, и на бреющем прошла над самыми деревьями, даже, как казалось Грину, слегка их пригибая, потом нырнула, — сфинкс совершенно несолидно взвизгнул, — и плавно опустилась на заснеженный пятачок двора.
— Наконец-то, — небрежно сказал Ганн, открывая трап, — я, пожалуй, вас пока здесь подожду.
Грин на подгибающихся лапах выполз из пластикового чудища на знакомый двор, сейчас засыпанный снегом, и ломанулся в чуть скрипнувшую дверь, в такое родное и знакомое тепло, к лежанке, где можно было вдосталь подрожать шкурой.
«Приличные люди, — вспомнилось ему, — на дороге не валяются. Когда у них есть возможность, они валяются на кровати».
— А я, — немного истерически хохотнул сфинкс, — пока что веду себя не просто, а как отменно приличный человек!
Почти неделю Тессу казалось, что он так до конца и не пришел в себя после того то ли бреда, то ли видения с птицами и куполами — мир воспринимался словно через тяжелую дрему, серый, полуснежно-полудождливый, так, что сразу за утром уже плавно приходил вечер, не давая понять, был ли между ними положенный вроде бы день, из рук все падало, а мысли расползались. Серазан вяло шебуршал по двору и дому, оглушенный внезапным отсутствием бездны хлопот и заодно впечатлений, которые привносил в ежедневное существование ученик-сфинкс, и только вечерами, устраиваясь то в гнезде, то на кровати с книгой и лампой, начинал хоть как-то воспринимать окружающее.
Окружающее состояло из от и до знакомой комнаты с «гнездом» и столом, кота под боком, стены за спиной, тишины…
Тишину было очень хорошо слушать, и Серазан так и делал, закрывая глаза и позволяя себе слиться с домом и полянкой-двором, на которой тот располагался. Это было тепло и уютно — внутри, в доме, телу — и одновременно свежо и свободно — снаружи, в ночном лесу… наверное, душе. И хорошо, так хорошо, что отпускать непривычное ощущение не хотелось, зато порой до боли тянуло выйти туда, в ночь — на волю — но не успевал Тесс открыть глаза, как все пропадало.
Он снова опускался на место, разочарованный, как ребенок, у которого отняли обещанное и даже показанное уже чудо, гладил понимающе вздыхавшего кота и предлагал себе заняться чем-нибудь более полезным. Вот только в первый такой вечер Серазан заснул прежде, чем сумел решить, чем же именно надлежит заниматься, во второй, стоило только подняться на ноги, ударила в затылок тяжелая волна боли, от которой потемнело в глазах и пришлось почти час отлеживаться, пока не ушла дурнота, в третий же день ничего не случилось плохого, но под руку несвоевременно подвернулись бумага и перо, и Тесс принялся зачем-то рассчитывать модель сфинксова крыла, прикидывать, как оно должно крепиться к крупнокошачьему скелету, потом набросал один чертеж, другой…
К концу недели Серазан уже знал, что общение с «тишиной» плохо совместимо с физической активностью, а заодно разобрался, как присоединяется к телу льва так озадачивавшая его человеческая голова, и сфинкса в разрезе теперь мог чертить, вовсе не просыпаясь.
