— Бей русинов! — заорал Борислав, выхватывая из-за пояса собственный топор, уверенный, что его клич подхватят все киевские горы.
— Бей деревлян! — закричал первым Избыгнев.
— За княгиню нашу! — рявкнул Воибор, вскидывая топор в левой руке.
На деревлян бросились со всех сторон — в том числе и оттуда, откуда они ожидали помощи. Своими угрозами Дивляне Мстислав надеялся только растревожить Вольгу и заставить его отколоться от Одда, который, конечно, не согласился бы променять Киев-город на вдовую княгиню. Но перегнул палку с угрозами — она сломалась с оглушительным треском, и на него обрушился гнев не только Вольги, но и всех киевлян. Мстислав недооценил любовь к ней и бывшего жениха, и полянского племени. Деревлян и раньше не любили: за все старые обиды, за ссоры по поводу земель и дани, за свой страх перед оборотнями, за умыкание невест без уговоров. И за Огнедеву, похитив и держа в плену которую деревлянские князья стали в глазах полян ничем не лучше Змеища Горынища из кощун.
На всем Подоле, между рекой и склоном горы, завязалась битва. Но деревлян, как и в прошлый раз, было меньше: князья руси и кривичей привели с собой только ближние дружины, равные по численности деревлянским, но на их сторону встали киевляне. Как и тогда, весной, на каждого из деревлян приходилось по нескольку противников, но нынешнее ожесточение и ярость намного превышали прежние.
Только Доброгнев, быстрее понявший, что происходит, сумел прорваться к воде и с несколькими детскими вскочил в лодку. Тот, кто оттолкнул ее от берега, тут же на ходу получил копье в спину и рухнул лицом на дно, полоская ноги в воде, но все же лодка отошла от берега. Еще один гребец был убит стрелой, другой ранен, однако в лодке нашлась пара щитов, и сам Доброгнев прикрывал товарищей, налегавших на весла. Из более чем полусотни деревлян, высадившихся сегодня утром на Подол, ушли только четверо. Вслед им летели угрозы и брань — копья поляне берегли.
— За ним! — Вольга, едва обтерев меч и сунув в ножны, сам принялся толкать одну из лодок на воду. — Живее!
— За ними! — Одд кивнул. — Мы убили их князей и должны разбить войско, пока они не опомнились. Труби, Торд!
Над горами пронесся звук боевого рога, поднимая войско…
Мстислав и сын его Борислав ничего этого уже не слышали. Их тела лежали неподалеку от того места, где совсем недавно пролилась кровь князя Аскольда — их врага, соперника, союзника и родича поневоле. Причем поляне обрушились на деревлянских князей с такой яростью, что тела были изрублены самым изуверским образом — у старого голову потом нашли в десятке шагов от тела, руку — чуть ли не у воды, а у молодого кунья шапка была вбита внутрь рассеченной почти пополам головы, обрывки нарядной одежды в многочисленных глубоких ранах смешались со внутренностями… Против разъяренной толпы и хваленая выучка лесных воинов не помогла. Даже Одд Хельги, всякое повидавший и ко всему привыкший, и то слегка поморщился, когда уже вечером его хирдманы разобрали груду тел, чтобы не оставлять такое количество злобных мертвецов у самого порога дома.
— Так это и есть человек, взявший в жены сестру Аскольда, я не путаю? — Одд кивнул на тело старому Угору, которого позвали убедиться, что деревлянские князья мертвы.
— Он самый. — Старик держался за горло и отводил глаза.
— Ну, вот она и стала вдовой! — с явным удовлетворением от хорошо сделанного дела заключил Одд. — Теперь ничто не мешает мне взять ее в жены. Я ведь обещал вам, что все уладится, лишь дайте мне немного времени.
Полянские нарочитые мужи закивали. Уж что верно, то верно — русский князь Одд Хельги прекрасно умел устраивать свои дела.
Но самого Борислава и его отца уже не заботило то, что женщин их рода заново выдают замуж над едва остывшими телами. Со всем земным они расстались навсегда, и теперь перед их глазами простиралось бескрайнее поле, усыпанное серым пеплом, с полыхающим вдали багровым огнем, а рядом текла широкая река с темными, почти неподвижными водами. И здесь их ждала та, кого они приняли за саму Марену, явившуюся им в облике женщины с головой волчицы.
— Служила я вам прежде, теперь в последний раз послужу, — странно знакомым голосом сказала она и опустила кудес на воду донцем вниз, будто лодку. — Садитесь, душеньки. Повезу я вас за тридевять земель, за горы высокие, за реки текучие, чтобы идти вам, не оглядываться. Души Родовы, от Рода вы взяты и к Роду вам путь лежит.
Но оба они уже утратили память о том, кто эта женщина и в чем состояла ее прежняя служба им… Зато она помнила свой долг перед теми, кто стал ее очередной платой за помощь могучего владыки, ее истинного повелителя — Зверя Забыть-реки.
Солнце заливало ярким блеском гранитные кручи Коростеня, отражалось в воде Ужи, будто древний змей на праздник нарядился в золотую чешую. И первые желтые листья берез, ложась на воду, дрожали на ней, словно последние улыбки яркого летнего солнца. Но лето осталось позади, прошла жатва, и мать-земля радовалась последним погожим дням. Вот-вот зарядят дожди, серое небо нависнет над землей, готовя дорогу Марене…
Рожаничные трапезы в этом году вышли особенные — тихие и малолюдные. На Святую гору собирались только женщины, а большинство мужчин ушло с князьями в поход. Тем не менее нельзя было не поблагодарить землю за урожай, и княгини, оставшиеся дома, повелели созывать гостей и приносить жертвы. Предзнаменования, вопреки обстоятельствам, были самые лучшие. Обычно для праздника в честь Рожаниц выбирают одну молодую женщину, недавно родившую здорового ребенка, но в этот раз в Коростене оказалось сразу три подходящие женщины княжеского рода: Чтислава и Дивляна, уже имевшие новорожденных детей, и Ведица, собиравшаяся родить следующей весной. Всех трех украсили венками, сплетенными из последних хлебных колосьев с цветами и лентами, поставили на площадке святилища, а женщины водили круги и воспевали Рожаниц, благодарили за урожай. Потом все переместились в обчины, стоявшие вдоль вала, уселись за столы: тут три княгини поделили на части огромный каравай, мазали куски хлеба медом и оделяли большух каждой семьи, чтобы те уже делили между своими. В больших горшках разносили дежень — обрядовое блюдо этого дня, толокно на кислом молоке. Те, кто не поместился в обчинах — в основном дети, подростки, не ушедшие воевать мужчины, — толпились в дверях, выпрашивая то кусочек каравая, то ложечку толокна. Стоял крик, слышался смех, на разных углах длинных столов запевались песни.
Дивляна сидела на почетном месте — уже который раз с тех пор, как вышла замуж, — и старалась улыбаться, не показывая людям, как горько у нее на душе. То и дело на глаза наворачивались слезы, и она радовалась, что пышный венок почти полностью закрывает лицо, да и в обчине полутемно. Ей, вдове, не полагалось бы занимать это место, но и для деревлян она была в первую очередь Огнедевой, и они ликовали, что она с ними, пришла на их праздник и принесла благословение богов. Все племя деревлян считало ее своей священной добычей, словно Мстислав, по примеру самого Дажьбога, сражался с Велесом и вырвал у него из рук похищенную супругу-весну, чтобы вернуть ее домой. И куда бы она ни попала, ее будут считать своей, как само солнце.
