С каждым днем Эгрей все увереннее распрямлял спину. И если кое-кто из студентов продолжал относиться к нему как к изгою, сам Эгрей с себя это клеймо уже снял.
Восстанавливать общение он начал с человека, который представлялся ему наиболее опасным, — с Эмери.
На пятый день после смерти Софены Эгрей приблизился к Эмери и поздоровался с ним. Эмери имел слабость ответить кивком, и Эгрей тотчас устроился на скамье рядом с ним.
— Что тебе нужно, Эгрей? — спросил Эмери прямо.
— Ничего. Я пришел на занятие, как и ты, — ответил Эгрей смиренно и улыбнулся.
Эмери чуть отодвинулся и всю лекцию просидел, не меняя позы. «Хорошо, что сегодня моя очередь, — думал он, — будь на моем месте Ренье — избил бы мерзавца у всех на глазах».
— Прости, я не вполне понял: что она сейчас говорила о соотношении нравственного и прекрасного? — проговорил вдруг Эгрей у Эмери над ухом.
Эмери вздрогнул.
— Что?
— Магистр Даланн только что говорила о соотношении нравственного и прекрасного, — повторил Эгрей, — но я не понял пропорции... Что за формула Лакавы? Должно быть, я пропустил какое-то важное занятие.
Магистр Даланн на миг остановила лекцию и уставилась на Эгрея. Тот перестал шептать и ответил ей прямым, дерзким взглядом. Даланн, к удивлению Эмери, промолчала. Обычно она не позволяла переговариваться во время ее объяснений. Сразу принималась поливать нарушителя яростной бранью.
Эмери показал Эгрею формулу, записанную на табличке.
Поэтесса Лакава предположила, что нравственность и красота соотносятся в пропорции два к трем. В качестве примера она приводила отрывки из различных поэтических произведений, истолкованных, впрочем, весьма произвольно.
Одним из самых любимых развлечений студентов-старшекурсников, специализирующихся на эстетических дисциплинах, было доказательство или опровержение этой формулы.
Магистр Даланн полагала, что рациональное зерно в завиральных идеях Лакавы все же содержится: принципиально аморальное произведение не может обладать эстетической ценностью.
Пиндар, естественно, в мыслях уже подбирал аргументы против.
Эгрей забрал табличку из рук Эмери и долго рассматривал формулу.
— Ну, хватит! — рассердился Эмери, выхватывая у него свою вещь.
Эгрей покорно отдал, но остаток лекции Эмери внутренне кипел. Больше всего он негодовал на себя за уступчивость и мягкотелость. Когда магистр Даланн объявила студентам об окончании занятия, Эмери почти сразу ушел домой.
На следующий день Эгрея в саду Академии не оказалось. Эмери поймал себя на недавно приобретенной привычке то и дело озираться — нет ли поблизости Эгрея. Вкрадчивая покорность делала убийцу Софены неприятно липким. Эмери унижала необходимость постоянно избегать его.
Всезнающий Элизахар, казалось, догадался и об этом, потому что сказал:
— Можете не искать его, господин Эмери.
— Кого? — надменно осведомился Эмери.
— Эгрея... Насколько я понял, присутствие этого человека служило для вас источником раздражения.
— Раздражение — неправильное слово, — сказал Эмери.
Элизахар пожал плечами.
— Наиболее мягкое из всех, что пришли мне в голову. Господин Эгрей оставил великолепные сады Академии, дабы попытать счастья в другом месте.
Эмери вдруг осознал, насколько радостным оказало для него это известие. Как будто кто-то пришел и освободил его из душной каталажки.
— Как же такое случилось? — спросил он, старательно скрывая облегчение.
— Предполагаю, с господином Эгреем переговорили, — невозмутимо отозвался Элизахар. — Вполне возможно, что присутствие этого господина угнетало не только благородных студентов, но и нервных телохранителей, и пока господину Эгрею не пришло в голову искать покровительства у госпожи Фейнне, взывая к ее нежному сердцу... а оно у нее действительно нежное... кое-кто сам вызвался провести вечер в компании господина Эгрея.
— И что же сказал ему этот кое-кто? — спросил Эмери.
Элизахар задумчиво посмотрел вдаль, туда, где возле садовой ограды выросло огромное дерево с перекрученными ветвями.
— «Я все знаю», — процитировал он «кое-кого». — «Я знаю, что ты хотел ее убить. Я даже знаю, как ты это сделал, сволочь. И если ты не уберешься отсюда, я расскажу об этом городским властям, чтобы тебя увезли в кандалах».
— Решительно, — одобрил Эмери.
— Вам нравится? — хмыкнул Элизахар. — Мне тоже... Эгрей, кстати, ничуть не смутился. Полагаю, совесть него отсутствует. Спросил меня, почему же я, в таком случае, давал показания в его пользу.
— И что вы ответили?
— Ничего. — Элизахар перестал улыбаться. — Мне не слишком понравилось его поведение. Он держался так, словно Академия перестала представлять для него какую-либо ценность. Впрочем, сейчас все это уже неважно. Сегодня рано утром он уехал. Даже вещи не собрал. Оставил их квартирной хозяйке.
Они помолчали.
— Как вы думаете, — начал Эмери, — что это означает?
— Дела господина Эгрея нас больше не касаются, — ответил Элизахар. — Вероятно, ему есть куда ехать. Где-то его ждут. Кто-то встретит его. И мы с вами этого увидим. Лично меня последнее обстоятельство особенно радует. А вас?
Эгрей, как выяснилось, покинул Академию вовремя: на следующий же день после его отъезда там появился новый человек. Его звали Роол, и он был старшим братом погибшей девушки.
Роол совершенно не походил на человека, о котором так страстно, с такой любовью и горечью рассказывала Софена. Когда Аббана заметила незнакомца, ей и в голову не пришло, что перед ней — тот самый брат-предатель, чей низкий поступок отравил юность Софены. Роол был высок, как и его сестра, светловолос, очень просто одет. Аббана сразу заметила, что и плащ, и штаны, и колет чужака сшиты из дешевой ткани, а сапоги несколько раз претерпевали великую починку. Незнакомый мужчина глядел смирно и спокойно, как смотрят люди, хорошо знающие свое место: на чужое не замахиваются, но и принадлежащего им по праву никогда не отдадут.
— Мне сказали, что вы были дружны с Софеной. Ведь вы — Аббана? — обратился незнакомец к девушке. И когда она вздрогнула всем телом, добавил: — Простите, я не успел назвать себя. Я — Роол.
— Не может быть! — выпалила Аббана. Слова вырвались у нее прежде, чем она успела зажать себе рот ладонью.
Но брат Софены ничуть не смутился.
— Почему же не может быть? — удивился он. — Конечно, мы с ней не слишком похожи. Она была очень красива, моя Софена... К тому же, признаться честно, я долго ехал, в пути измучился... да и горе человека не красит…
— Конечно! — горячо проговорила Аббана и взяла его за руки. — Мы все очень любили вашу сестру. Все.
