– Я одного не пойму – зачем? – Голос Пустельги дрожал от напряжения. – Чтобы досадить этому хлыщу?
– Нет, – медленно отвечал кондотьер. – Мне правда надоело мотаться. Трястись в седле. Пора бы где-нибудь остановиться.
– Шутишь, командир, лопни мои глаза! – воскликнул Кольцо. – Так не останавливаются!
– А как останавливаются? – приподнял бровь Кулак.
– А у вдовушки… под мягким боком… – почесал бороду Почечуй. – Тока ждаетша мне, командир… энтого… понял я тебя…
– Хорошо, хоть ты понял. Молодым объяснять придется.
– Ну так объясни! – сжала кулаки Пустельга. – За каким демоном мы должны разменивать личную месть… Месть за Мудреца, между прочим, с которым ты двадцать лет дружил! Почему мы должны ее разменивать на какой-то мост и беженцев! Тем более что мы и так им помогли!
– Что ж… Попробую объяснить. Месть – это, конечно, здорово. Око за око, зуб за зуб и все такое… Только с возрастом понимаешь, что у каждого хотя бы раз в жизни должен найтись тот рубеж, обороняя который не стыдно и помереть. Генерал, конечно, надутый, самовлюбленный хлыщ, но в чем-то он прав. Империя стояла от моря до моря, и мы были ее частью. Хорошие или плохие, жадные или бескорыстные, хитрецы или простаки… Теперь империя вроде как развалилась. Но на самом деле это не так. Ведь мы остаемся ее частью. И пока мы помним ее, империя цела. Хорошая или плохая, мать или тетка… На империю посягают? Мы будем защищать ее. Этот мост превратится в последний бастион. Последний бастион Империи. Потому что Сасандра – это не Верховный совет жрецов и не губастый император, впавший в старческое слабоумие, это не их высокопревосходительства и зажравшиеся судьи магистрата, это не таможня и не тайный сыск. Сасандра – это люди: крестьяне и ремесленники, купцы и охотники, бабы и мужики, беззубые старики и голоштанная ребятня. Помереть, защищая их, не зазорно. – Кулак вздохнул, обвел глазами собравшихся. – Конечно, я никого не держу. Каждый из вас вправе выбрать себе свой последний бастион. Просто мой будет здесь. Вот и все, братцы…
Кондотьер осторожно присел на бревно. Кашлянул, провел ладонью по губам. Глянул – нет ли крови.
– Хорошо сказано, – прогремел Тер-Ахар. – Я для Империи не сынок и не племянник, но я остаюсь здесь. Жалко людей… Не успеют ведь далеко отъехать.
– А мне их не жалко! – зло проговорила воительница. – Кто дает себя резать, тот не достоин, чтобы его защищали… Но, загрызи меня бруха, какая же это будет драка! И чтоб я ее пропустила?
– Верно! Ох и повеселимся! – в один голос воскликнули Лопата и Витторино.
– Штарый я… энтого… больной шовшем… – прошамкал Почечуй. – Уж лучше… энтого… туточки помереть, чем в шедле… энтого… шкопытитьша…
– А я умирать не собираюсь, лопни мои глаза! – приосанился Кольцо. – Пускай мои враги сдохнут! А я еще на их могилах спляшу. Не так, что ли, а?
Как они быстро согласились. Что ж… Наемники привыкли рисковать своей шкурой едва ли не каждый день. Кто со смертью десяток лет под ручку гуляет, тот от очередной схватки не побежит. Пускай она обещает быть последней. Но Антоло почувствовал страх. Предательский, липкий, сползающий между лопаток, как струйка ледяного пота. Он передернул плечами, отгоняя наваждение. Глянул на Кира. Бывший лейтенант не выглядел отчаянно храбрым. Легкая бледность затронула его щеки. Или это от холода? Одежду они так еще и не просушили.
– Ты что скажешь? – зашептал на ухо Вензольо. – Останешься д’аться? Или…
– Останусь! – решительно кивнул табалец. – Не трусливей других… А ты?
Говоря «не трусливей других», он имел в виду Кира, но Вензольо, похоже, воспринял слова на свой счет. Дернулся, как от пощечины:
– Я тоже! Я – как все!
Кирсьен глянул на них. Сжал губы, повернулся к Пустельге:
– Надо бы продумать, как будем оборону держать.
– А вот и подумаем, пока вы сушиться будете! У Студента книжка умная имеется. Почитаем, помозгуем! – Она вновь была такой, как всегда. Бесшабашной, веселой, готовой любому дать отпор и над кем угодно посмеяться.
– А как же Фальм? – звонко выкрикнул наследник Медрена. В суете про мальчишку забыли, но он сам напомнил о себе.
– Не уйдет твой котолак, лопни мои глаза! – Кольцо потрепал его по голове, взъерошил волосы. – А может, тебе лучше от греха подальше… Вон хотя бы с мужиками! – Он повернулся к мужикам в гугелях. – Заберете мальца, а? Не место тут детям.
Мужики переглянулись. Один из них – тот самый, что опознал Кулака как Однорукого, – откашлялся:
– Мы, понимаешь, вот чего хотели… Следопыты мы. С границы. Сколько миль отступаем, аж с души воротит, понимаешь. Короче, с вами мы остаемся.
– Следопыты, говоришь? – поднял голову Кулак.
– Ага! – с готовностью подтвердил мужик. – Меня Шпенем кличут, понимаешь. Ежели надо, я за двести шагов стрелой в полскудо попаду. – Он пристукнул о землю палкой, которую держал в руке. Антоло наконец-то догадался, что это не посох, а лук. – А парни со мной. Они мне как братья, понимаешь…
– Спасибо, Шпень. – Кондотьер поднялся, протянул следопыту ладонь.
Тот пожал ее – даром что левая, зато с самим Одноруким «поручкался».
– А теперь давайте решать, как оборону держать, – сказал Кулак.
Все разом загалдели. В поднявшемся гвалте никто не заметил, как Розарио что-то резко выговаривает Мастеру, притопывая ногой. Темноусый сыщик слушал молча, кивал и старался развернуться спиной к костру.
А за рекой завыла бруха. Видно, чуяла грядущие смерти и заранее радовалась. Известно, на войне нечисть жиреет.
Когда отряд угомонился и наемники разбрелись на боковую, Антоло уселся у костра, раскрыв наугад «Записки Альберигго». А может, и не Альберигго. Кто его сейчас разберет? В том, что им предстоит безнадежный бой, парень не сомневался. Ну не в силах полтора десятка людей с одним-единственным великаном в придачу остановить армию. Или не армию, а орду, как сказал Почечуй, но от этого ведь не легче. Сотне дроу они смогут противостоять какое-то время; две сотни перебьют малочисленный отряд за время, которое нужно человеку, чтобы выкурить трубку; полтысячи прокатятся и даже не заметят заслон. И все же каждому хотелось подороже продать свою жизнь – ведь какую бы беспутную жизнь ни вели наемники, а у каждого нашлось доброе воспоминание о прошедших днях.
Кулак вспоминал молодость, когда они гуляли с Мудрецом сами по себе, не обремененные заботами и хлопотами, искали не выгодных договоров с военачальниками, а приключений. Почечуй сетовал о живущих где-то в Уннаре внуках, которых так никогда и не покачал на колене. Тер-Ахар рассказал, как охотился с побратимом Гар-Акатом на моржей и мамонтов, на белых медведей и мохнатых единорогов, как однажды они повстречали ледяного червя и бежали, словно нашкодившие мальчишки. Почему-то у великана эта история взывала смех и слезы умиления. Витторино пожалел, что давно не передавал денег старушке матери, живущей неподалеку от Мьелы, в деревне, прилепившейся к склону холма наподобие ласточкиного гнезда. Пустельга вспомнила, как лазала вместе с соседскими мальчишками, среди которых считалась заводилой и вожаком, в раскинувшуюся поблизости дворянскую усадьбу воровать сливы и как сторож однажды спустил с цепи двух поджарых черных котов. Будущая воительница спаслась тогда, спрятавшись в зарослях шиповника, куда коты не рискнули сунуться, но метку на память они ей все-таки оставили.
