Кинан подал Эйслинн руку в знак предложения, которое делал ей на каждом пиру. На каждом шагу он ставил ее перед выбором. И на каждом пиру она принимала его руку, но держалась на расстоянии.
— Начнешь пиршество… со мной? — спросил он.
Этот вопрос уже стал своего рода традицией, ритуалом, с которого начиналась каждая вечеринка с танцами и выпивкой, но едва заметная пауза была чем-то новым.
— Я не могу обещать вечности, — проговорила Эйслинн и вложила руку в ладонь короля.
Кинан поднялся на ноги и привлек ее к себе. Почва под их ногами была теплой, и, как только они начали двигаться по земле, он прошептал:
— Ты уже подарила мне вечность, Эйслинн. Я лишь прошу подарить мне шанс на сегодня.
Эйслинн вздрогнула в объятиях своего короля, но не отстранилась. И на этот раз она с радостью дождалась момента, когда он прижался к ней в поцелуе. В отличие от первого раза — на ярмарке, которая изменила всю ее жизнь, и в отличие от тех двух раз, когда он украл ее поцелуй, сейчас у Эйслинн не было оправданий: она не была пьяна, не злилась, и он не застал ее врасплох. Она наслаждалась ощущением его приоткрытых губ, ласкающих ее. В их поцелуе не было нежности, которую она делила с Сетом, но и не было требования, которое Кинан вкладывал в свои поцелуи раньше. Этот поцелуй был совсем другим — горько-сладким.
Эйслинн чувствовала, как ее надежды и его удовольствие пронеслись по их фейри, словно ураган. Повсюду, где их ноги касались земли, распускались цветы. Вот чего им всем не хватало: обещания счастья. Этого может быть достаточно. Должно быть достаточно. Внезапно мир вокруг закружился. А может, это они кружились. Она не знала наверняка. Летние девушки пустились в пляс рядом с ними, превратившись в размытые ярко-зеленые пятна, сменяющиеся всеми оттенками меди и красного дерева, какими обладала их кожа. Лозы, обвивающие их слишком легко одетые тела, покрылись только что распустившимися яркими цветами, и на мгновение Эйслинн очень не понравилось, что девушки находятся так близко к Кинану.
У меня нет на это права.
Кинан отстранился, только чтобы вдохнуть полной грудью, и прошептал:
— Дай знать, когда остановиться.
— Не дай мне упасть, — ответила Эйслинн и прижалась к нему еще крепче. — Спаси меня.
— Ты никогда не нуждалась в спасении, Эйслинн, — сказал Кинан, ее друг, ее король, крепка держа ее, в то время как их фейри зашлись в головокружительном танце вокруг них, словно спиральные лучи, сотканные из их совместного солнечного света. — И сейчас не нуждаешься.
— А кажется, что нуждаюсь.
Эйслинн почувствовала, как по ее щекам текут слезы. Они кружились в бешеном темпе, и там, где слезы, сбегая по ее лицу, разбивались о землю, вырастали фиалки.
— Мне кажется… Я чувствую себя так, словно мне не хватает какой-то части меня.
— Ты бы чувствовала себя так же, если бы… — начал Кинан, но не смог договорить.
— Если бы это ты меня бросил? — закончила за него Эйслинн таким мягким голосом, каким только могла.
— С моей стороны было эгоистично спрашивать об этом. Прости…
— Да, я бы чувствовала себя точно так же, — прошептала она и закрыла глаза.
Может быть, чтобы больше не плакать, а может, чтобы не видеть овладевших им эмоций, которые легко читались на лице Кинана. Потому что эти эмоции слишком сильно были похожи на ту бурю чувств, которая сейчас кипела в душе Эйслинн. Даже с закрытыми глазами она знала, что находится в полной безопасности, двигаясь сквозь толпу с неимоверной скоростью. Она была в объятиях Кинана, а он не даст ей упасть.
Если бы только я встретила его до того, как познакомилась с Сетом… Но вышло так, как вышло.
— Я хочу, чтобы мне было жаль, что ты не с Донией, — сказала Эйслинн, уткнувшись лицом в грудь Кинана. — Но мне не жаль.
Он не стал поддерживать эту тему разговора.
— Всего лишь несколько раз я любил по-настоящему, Эйслинн. Я хочу попытаться любить тебя.
— Ты не должен лю… — проговорила она, но слова вдруг оборвались.
— Это была бы ложь, моя королева, — нежно проговорил Кинан, несмотря на то, что упрекнул ее. — Сто восемьдесят дней, Эйслинн. Сета нет уже сто восемьдесят дней, и все это время я наблюдал, как ты пытаешься делать вид, будто то, что с тобой происходит, не причиняет боли нашим фейри. Неужели я не могу попытаться сделать тебя счастливой?
— Ради Двора.
— Нет, — поправил он. — Ради тебя и меня. Я скучаю по твоим улыбкам. Столетиями я ждал свою истинную королеву. Мы ведь можем попробовать? Теперь, когда он…
— Бросил меня, — закончила Эйслинн и встретилась с ним взглядом. Она позволила себе забыть о том, что они были не одни, и остановилась. Фейри продолжали кружиться в танце, и посреди этого водоворота были только они вдвоем. — Да. Заставь меня забыть обо всем. Такова ведь сущность Летнего Двора — не логика, не зависимость, не война, не покой и не холод. Согрей меня. Сделай так, чтобы я ни о чем не думала. Делай со мной все, что захочешь, только чтобы я больше не была такой.
Кинан не ответил, а просто еще раз поцеловал ее. Эйслинн снова казалось, что она пьет солнечный свет, и она не сопротивлялась. Ее кожа начала светиться так ярко, что любой, кто не принадлежал их Двору, был бы вынужден отвернуться.
Она не чувствовала земли под ногами. Ничего не чувствовала, кроме солнечного света, который наполнял ее и прогонял все, что причиняло боль. Они снова танцевали в парке, и под их ногами распускались цветы. Она чувствовала медовый привкус солнечного света на губах Кинана.
Танцы и ночь снова опьянили Эйслинн, как это случалось на каждом пиру. Однако на этот раз с приходом утра ее ноги не коснулись земли. Они покидали парк и своих фейри, но Кинан нес ее на руках — к берегу реки, где они были после их первой ярмарки. Однако в отличие от того самого первого раза, не было пикника, не было тщательно спланированного соблазнения. Был только берег. И только они вдвоем.
Во время ежемесячных пиршеств они теряли разум, но не были уязвимы. Даже Война сегодня не встала бы у них на пути.
Когда Кинан присел у реки, Эйслинн все еще была у него на руках. Прохладная вода волнами омывала ее ноги, рождая в ее коже крошечные электрические разряды. Это было приятно, особенно в сочетании с теплой почвой, которая от их общего солнечного света превратилась в вязкую грязь. Эйслинн дрожала от прикосновения речной воды. И от близости Кинана.
Заблудший тоненький внутренний голосок шептал ей о том, что она при полном параде и прямо в грязи, но таково было Лето, чьим воплощением была Эйслинн, — легкомыслие, импульсивность, тепло. Такова я сама. С ним и сейчас.
